Кейт Уотерхаус - Билли-враль
Как только мы уселись в затененном уголке под купольным навесом, где на скамейке были вырезаны наши инициалы, я крепко прижал Ведьму к своей груди — это был первый шаг.
— Тебе хорошо, милая?
— Умгум.
Я поцеловал ее. Она вяло ответила на мой поцелуй.
— Барбара! Скажи мне, родная, что ты сейчас чувствуешь?
— Радость, глупыш. — Она как кошечка приютилась у моего плеча.
— А ты… Тебе не хочется меня обнять?
Она пробормотала что-то невразумительное.
Я поглаживал Ведьмин рукав, дожидаясь, когда в ней проснется страсть. Потом снова попытался крепко поцеловать ее, но она причмокивала губами, награждая меня мелкими поцелуйчиками, так что мне никак не удавался полновесно-долгий поцелуй.
— Хочешь еще одну тонизирующую таблеточку?
— Да нет, милый, спасибо. Мне от них почему-то хочется спать.
Я схватил ее за руки. Она сразу же предусмотрительно отстранилась.
— Барбара! — умоляюще воскликнул я. — Ну Барбара!
— Не надо опять сердиться, милый, — просительно сказала она, в испуге прижав к себе сумочку с апельсинами.
— Да я не сержусь, мне просто грустно. Ты ведь заставляешь меня мучиться, Барбара.
— Бедненький Билли! А почему я заставляю тебя мучиться?
— Да как же, милая! Думаешь, человеку легко подавлять свои чувства? У людей даже бывают нервные срывы, когда у них… когда они… — Я вдруг понял, что могу закончить эту фразу только погано-штамповским «живут нерегулярно», и решил не продолжать.
— Я знаю, про что ты говоришь, милый, — с мягкой безнадежностью, словно бы успокаивая агрессивного маньяка, сказала Ведьма. — Но мы должны подождать. Должны, милый! А то потом нам обоим будет худо. — Но мне уже стало худо. Вернее, мне вдруг стало наплевать, как у нас все это сегодня кончится, и я только одного не понимал — зачем я сижу здесь на кладбище с этой каменной телкой.
— Ладно, неважно, милая, — сказал я и, привалившись с закрытыми глазами к жесткой спинке деревянной скамьи, прикинул, скоро ли сумею освободиться. Мне еще надо было как-то отвадить Ведьму от «Рокси», чтобы она не столкнулась там с Ритой, и сейчас настало самое время подумать об этом. В голове у меня начал созревать примерный план: я договорюсь с Ведьмой встретиться возле «Одеона», не явлюсь и, когда она придет к нам на воскресный чай, объясню ей, что мы просто плохо договорились… Но тут я мысленно услышал предостерегающий сигнал — Ведьму нельзя было допускать к нам на чай. Слова СВ. насчет капитана засветились в моем мозгу тревожно-красным светом. Резко выпрямившись, я повернулся к Ведьме.
— Барбара!
— Умгум, родной, — сонно откликнулась она.
— Барбара, милая, ты собираешься к нам на чай?
Она тоже села ровней и пристально посмотрела мне в глаза, заставив меня отвести взгляд.
— Конечно, милый. Потому-то мне и хотелось, чтобы ты принес мое обручальное колечко.
— Прекрасно.
Я сглотнул слюну. Вообще-то разговор насчет капитана был у меня отрепетирован еще несколько дней назад. Пристально глядя на каменные плиты и поскребывая носком ботинка трещинку под ногой, я попытался припомнить свою роль.
— Но мне надо кое-что тебе сказать, — негромко добавил я.
Ведьма промолчала и, как всегда в минуты самообороны, настороженно замерла.
— Помнишь, ты говорила, что не разлюбишь меня, даже если я стану преступником?
— Ну?
В голосе у нее — лед. А мы как-то провели с ней жутко муторный вечер, когда она заставила меня поклясться, что я буду любить ее при любых обстоятельствах — и дряхлую, и увечную, и неверную (мысль о Ведьминых изменах очень меня позабавила), и уголовно-преступную. Ну, а мне удалось вырвать у нее обещание, что, даже если я пристрелю ее предков, она все равно, как ей кажется, будет меня любить.
— А ты не разлюбишь меня после того, что я скажу? Ведьма попыталась упрятаться в скорлупу отчужденности.
— Видишь ли… ну, в общем, ты ведь знаешь, что у меня здорово затейливое воображение, правда? — спросил я.
— Да ведь так и надо, раз ты собираешься писать пьески, — рассудительно сказала Ведьма. — Разве нет? — Иногда я готов был пристрелить саму Ведьму вместо ее предков.
— Не собираюсь, а пишу, — с нажимом сказал я. — Ну и бывает, что мне… что я иду вроде как бы на поводу у своего воображения, ты же знаешь.
Ведьма ничего не ответила и стала подозрительно громко сопеть, дыша через нос.
— Видишь ли, Барбара, если мы хотим… если у нас будет общая жизнь и коттеджик, и малютки Барбара с Билли, и Родничок Радости, и всякое такое прочее, то нам надо бы кое-что прояснить… — Я чуть было не добавил «и обеспечить».
— Ты это про что?
На репетиции у меня было задумано честно и откровенно посмотреть ей в глаза. Но я не смог сделать по задуманному, так что пришлось мне положиться на свой откровенный и честный профиль.
— Да про то, что я иногда тебе говорил.
— Врал, что ли? — спросила Ведьма со своей разрушающей любую беседу прямолинейностью.
— Ну, не то чтобы врал, а немножко как бы преувеличивал. Бывает, пишешь пьесу… — Тут мне пришло в голову, что можно врезать ей по сусалам и уйти с кладбища, чтоб больше никогда ее не видеть. Но я сдержался. — Ну, например, про это дело насчет моего отца. Вроде он морской капитан.
В минуту слабости, или, точнее, в непрестанно повторявшиеся у меня минуты слабости, я рассказал Ведьме, что во время войны мой отец был капитаном эсминца и помог потопить немецкий крейсер «Граф Шпее», а потом попал в плен (его, кстати, первого из британских моряков захватила в плен подводная лодка) и провел три года в лагере для военнопленных. На войне он был ранен в колено, и рана до сих пор иногда давала о себе знать.
— Так он, значит, вовсе не капитан? — спросила Ведьма, и меня, признаться, поразило, что она ничуть не удивилась.
— Он даже и моряком не был, — сказал я.
— А в плену? В плену-то он хоть был?
— И в плену не был.
Ведьма дернула головой, и на глазах у нее послушно выступили слезы. Она, конечно, отрепетировала эту сценку перед зеркалом. Фокус заключался в том, чтобы мотнуть головой — дескать, я отворачиваюсь, — но не отвернуться. Постаравшись отыскать самую обыденную реплику, я спросил:
— Ты сердишься?
Ведьма выдержала многозначительную, секунд в тридцать, паузу и сказала:
— Да нет, не сержусь. Мне просто грустно. Получается, что ты стыдишься своего отца.
— Нисколечко не стыжусь! — гордо выпрямившись, воскликнул я. — Ну вот нисколечко!
— А зачем же ты тогда говорил, что он был капитаном? Кем он у тебя был-то?
«Пацифистом!» — чуть было не выкрикнул я, чтобы начать все сначала, но сумел удержаться и сказал: — Да никем он у меня не был. Его признали негодным к военной службе. Из-за больного колена.
— Это про которое ты говорил, что оно прострелено, да?
— Во-во, — обретая воинственный тон, подтвердил я. — И попугая у нас нет.
Я частенько рассказывал ей про нашего желтого попугайчика Роджера. Вечно он откалывал разные смешные номера, а однажды удрал из клетки и чуть не попал в лапы к Саре, нашей полосатой кошке.
— И кошки нет.
Ведьма напоказуху переставляла туда-сюда свою сумочку и теребила пуговицы пальто, как будто она собирается уходить.
— А еще про что ты мне врал?
— Про сестру. — Я рассказывал Ведьме о своей выдуманной сестре примерно то же, что Артуровой матери.
— Неужто у тебя и сестры нет?
— Она умерла, — ляпнул я, не успев сдержаться. Мне пришлось поспешно определить, что сестра умерла от туберкулеза. — И если ты все же надумаешь завтра к нам прийти, то учти, что предки никогда про нее не говорят.
— Да я уж теперь и не знаю, стоит ли мне завтра к вам приходить, — сказала Ведьма. Она демонстративно пожала плечами. — Я всегда ненавидела вранье.
Тут мне в голову пришла блестящая мысль. У меня в кармане все еще лежал серебряный крестик, вывалившийся из ее сумочки на кладбище святого Ботольфа, — тот самый крестик, который она якобы вернула своему двоюродному братцу.
— Так уж и всегда? — спросил я, решив, однако, не показывать ей сейчас крестик, даром что мне очень хотелось победно потрясти им у нее перед носом. Вместо этого я веско сказал: — Послушай, Барбара, у каждого из нас есть свои недостатки. У каждого, Барбара.
— Я-то никогда тебе не вру, — возразила Ведьма,
— Никогда, Барбара?
— Никогда!
— А как насчет крестика, который ты собиралась отдать своему братцу?
— Я и отдала, — сказала Ведьма. Мне было очень приятно, когда у нее на лице появилось мое блудливо-невинное выражение.
— Отдала? — многозначительно переспросил я. Она глянула на свою сумочку и потом честно посмотрела мне в глаза.
— Говорю тебе, отдала — значит, отдала!
— Ну хорошо, Барбара, — сказал я и встал — дескать, как бы там ни было, а я умываю руки. И уже вполне обыденным голосом: — Мне пора, у меня есть кой-какие дела. Ты, конечно, можешь теперь не поверить, но мне предложили работу в Лондоне. Ну, и смотря по тому, как ты к этому отнесешься, я уж буду решать, соглашаться мне или нет.
