Гюнтер Грасс - Фотокамера
Известное дело! Старик не только тебя, но и Паульхена, Лену и меня непременно хотел покатать на «русских горках», когда все мы — не было только Тадделя — проводили каникулы на Мёне и в развлекательной программе значился выезд в Копенгаген. Он хотел нас повеселить, о'кей. Он водил нас с Ромашкой в «Тиволи», где толпился народ и было множество забавных аттракционов. Однако никто из нас не пошел на «русские горки».
Он один пошел.
Похоже, мы его разочаровали.
Я и говорю: он непременно решил прокатиться на сверхмодерновых «русских горках» с сумасшедшими виражами, крутыми спусками — выглядело это довольно опасно. На гигантское колесо или еще что-нибудь поспокойнее я бы еще согласился. Даже на цепочную карусель, куда он затащил Ромашку, но на «русские горки» никто из нас не пошел, даже Паульхен, хотя обычно готов угодить Старику. Но потом я все-таки поддался, и он совершил с нами поездку по «русским горкам», после чего я сразу кинулся в кусты, чтобы отблеваться. Хорошо еще, не было Марии с ее фотокамерой. А то не знаю, что она там бы нащелкала, пока я блевал.
Все-таки жаль, что Мария не поехала с нами в «Тиволи»; ей пришлось остаться дома, чтобы присматривать за нашей собакой, которая вообще-то считалась моей.
Зато всякий раз, когда по соседству с деревней на верфи спускали на воду новое судно, Старая Мария оказывалась на дамбе, чтобы стоя или вприсядку поймать объективом момент спуска.
Обычно ее сопровождала наша собака Паула, которую она угощала яичным желтком, хотя Ромашке это не нравилось.
Мне довелось носить ее сумку с пленками. «Ты — мой ассистент, Паульхен», — говорила она.
Верфь спускала у нас на воду моторные суда каботажного плавания.
По каждому такому случаю устраивался праздник. Собиралось много народу. Сходились жители Вевельсфлета, но приезжали и политики. Ясное дело, на трибуне всегда стоял бургомистр по фамилии Заксе. Произносились речи. Даже под дождем. Дама в шляпке, как водится при крещении судна, разбивала о борт бутылку шампанского. У деревенских трубачей и барабанщиков хватало работы. Но ими Марихен не интересовалась. Она следила только за судном, которое сначала медленно, потом все быстрее съезжало в Штёр, вздымая волну, а затем успокаивалось неподалеку от другого берега, где рос густой камыш. Марихен снимала навскидку, прямо от живота, из полуприседа, под дождем или палящим солнцем, отщелкивала две-три пленки. Объектив глядел только на судно. Я помогал при перезарядке. Она называла это «моментальными снимками». После чего она скрывалась в темной комнате, оборудованной в доме за дамбой.
Мы его так и называли — «дом за дамбой».
Папа купил его, когда после толстого романа выпустил книжку потоньше. Обычно каждая новая книга издавалась большим тиражом и хорошо расходилась.
Даже не знаю, мы все не знаем, как он ухитрялся выдавать один бестселлер за другим независимо от разносов, которые учиняли газетные критики.
«Деньги важны для вашего отца лишь затем, — говорила Марихен, — чтобы сохранять независимость. Для себя ему нужно совсем немного: табак, чечевица, бумага да время от времени новые штаны…»
Купив дом за дамбой, он сказал мне: «Иначе его приобрела бы верфь, снесла бы и поставила на это место бетонный склад под крышей из гофрированной стали».
О такой возможности он прослышал от бургомистра Заксе, обеспокоенного, что будет испорчен красивый пейзаж.
Папе пришлось действовать быстро и назначить более высокую цену, чем верфь. «Такой дом нужно обязательно сохранить, — говорил он. — Ведь ему не меньше двух веков. Жалко его потерять».
Но, возможно, он купил дом за дамбой потому, что дом приходского смотрителя стал для него чересчур шумным. Слишком много суеты, беготни по лестницам вверх-вниз. Постоянно множество друзей, приезды-отъезды. Уверен, Старик именно поэтому устроил свою мастерскую в доме за дамбой, поставил там конторку, ящик с глиной, скульптурные станки, перевез туда свои бумаги.
Утром уходил работать, возвращался выпить кофе, снова исчезал.
Да еще обзавелся крысой в клетке.
Хотел остаться наедине с самим собой и со своей крысой.
Даже Ромашка редко заглядывала к нему.
Неправда. Крыса появилась позже, гораздо позже.
Но побыть одному ему хотелось всегда и везде, еще в доме из клинкерного кирпича.
Он, наверно, давно хотел обзавестись крысой, чтобы наедине с ней…
И все-таки я часто наведывался в дом за дамбой, потому что наша Марихен оборудовала себе темную комнату в задней части этой старинной постройки, а Ромашка обставила ей там уютную квартирку. Иногда мне позволялось проникнуть в «святая святых», как Марихен называла темную комнату, только сначала полагалось хорошенько вымыть руки с мылом. Всегда было жутко интересно. Ведь я видел, что у нее получалось там — причем, честное слово, безо всяких трюков и фокусов — из пленок, которые она отщелкивала с дамбы своей бокс-камерой, когда спускалось на воду очередное моторное судно каботажного плавания… Пользовалась она самым обычным проявителем. Марихен присутствовала на каждом спуске со стапелей, а потом на ее снимках можно было увидеть, куда отправляются построенные и спущенные на воду суда — в Роттердам или вокруг Ютландии, причем даже в самую штормовую погоду. Про одно судно — не помню названия — бокс-камера «Агфа» предсказала, что оно перевернется и затонет у острова Готланд. На восьми снимках, если не больше, было отчетливо видно, как высокая волна сдвигает на палубе контейнеры, тащит их до тех пор, пока не происходит сильный крен, два контейнера падают за борт, судно переворачивается, некоторое время еще держится на плаву килем вверх, затем проваливается в глубину, и на поверхности остается лишь всякая рухлядь, бочки и прочее… Не верите?
Все было четко видно: жуткая катастрофа. О ней написала позднее вильстерская газета. Ромашка прочитала нам эту заметку о том, что «Агфа» знала заранее, уже при спуске судна на воду, а я увидел в темной комнате на дюжине снимков. Двое моряков даже погибли, их тела прибило к шведскому берегу. «Боже мой! Боже мой!» — причитала Марихен, когда, проявляя снимки, поняла, что должно произойти с этим судном. «Только в деревне никому не рассказывай, — шепнула она, — а то деревенские сделают из меня ведьму. Еще совсем недавно люди на костре жгли таких, как я. Поводов находилось достаточно. Всегда. Тут никакие молитвы не помогут. Подобные дела быстро делаются». Чуть помолчав, она добавила: «С тех пор мало что изменилось».
То же самое она говорила мне всякий раз, когда щелкала для папы, по ее выражению, «исторические снимки»: «Мало что изменилось с тех пор, разве что мода».
По папиной просьбе она отщелкала целую серию снимков в гостиной дома приходского смотрителя, где не было ни души, отчего ярко выделялся желто-зеленый кафель на полу; но потом, когда она развесила у себя на кухне мокрые отпечатки, только что принесенные из темной комнаты, оказалось — верно, Паульхен? — что посреди гостиной за длинным столом уселась дюжина бородатых стариканов в причудливых костюмах.
У всех в зубах длинные глиняные трубки.
А в конце стола восседает наш папа, на нем завитой парик, накрахмаленная рубаха топорщится.
Интересно, как она ухитрялась создавать подобные виртуальные сцены без современной спецтехники, с одной только бокс-камерой?..
Именно так, Яспер, только с примитивной бокс-камерой «Агфа»! Наша Мария сняла еще у церкви целую серию надгробий с витиеватыми надписями, после чего на отпечатанных фотографиях папа Тадделя уже вышагивал за гробом, одетый в черную пасторскую сутану с большим белым воротником. Помнишь? Следом Ромашка, выглядевшая скорбящей вдовой, и мы трое…
У нас черные штаны до колен и уморительные прически.
Вся сцена выглядела вовсе не страшной и была похожей на эпизод исторического костюмного кинофильма.
Но оставалось только гадать, кто же лежит в гробу.
Этого не знала даже фотокамера.
Может, крыса, которая подохла, когда он наконец дописал свою крысиную книгу.
Крыса еще долго лежала в морозильнике Старушенции.
В глубокой заморозке — на тот случай, если он решит разморозить крысу, чтобы с помощью фотокамеры…
Теперь вы сами выдумываете небылицы, вроде папы…
Но ведь так оно и было!
Я мог бы рассказать еще много невероятных историй, потому что почти всегда присутствовал при проявке снимков, среди которых попадались очень забавные. Она даже сделала историческую реконструкцию верфи; ведь если наш дом до сих пор зовется «Юнгов дом», то и верфь задолго до получения нынешнего названия «Петерс-верфт» именовалась по фамилии прежнего владельца, мастера-корабела Юнге. Юнгова верфь спустила на воду множество китобойных судов. С командой, набранной из жителей деревни, китобойное судно ходило под парусами до Гренландии и обратно. Одно из таких судов, возвратившееся с приливом по Штёру домой из дальнего плавания, каким-то образом попало в объектив нашей Марии, которая, стоя на дамбе, щелкнула его своей фотокамерой, а на проявленных снимках был хорошо виден ты, Таддель. Я давно хотел рассказать тебе об этом, правда. Ты снят юнгой, на голове матросская шапка с помпоном. Ну и страху ты, должно быть, натерпелся в открытом море, да еще при сильном шторме и качке. Вид у тебя был тот еще. Как у призрака. Поневоле посочувствуешь. А капитаном на китобойном судне — конечно, папа. Кто же еще?
