Александр Саркисов - Гонобобель (сборник)
Все бы ничего, да были в его жизни три момента, которые существенно ее усложняли. Во-первых – это его непростой характер, во-вторых – жена, которую он побаивался и постоянно что-то был должен, и в-третьих – политработники и особисты, в необходимости которых он сильно сомневался, а зависимость от них переживал почти физически, как зубную боль или метеоризм, в зависимости от обстоятельств.
Страдал от этого в первую очередь он сам, правда, и окружающим от этих страданий перепадало по полной. Когда он злился, у него начинал нервно дергаться кончик носа, все эту особенность знали и за командирским носом поглядывали. Нейтрализовал Лукичев остроту этой ситуации практически постоянным нахождением в море. Там было проще, жены нет, политотдел и особый отдел присутствуют условно, как неизбежность встречи по возвращении, ну а характер – кому не нравится, милости прошу за борт. Старпомы у него больше одного похода не выдерживали, исключением был старший лейтенант Игорь Суриков, у него был совершенно неконфликтный характер и большой нос, за который он и получил кличку Гиви. Спирту Гиви предпочитал портвейн, поэтому слыл интеллигентом и стоял особняком от коллектива.
В разные курьезные ситуации, связанные с особенностями характера, Лукичев попадал регулярно, а потому и у начальства и у подчиненных выработалась привычка, и за что другого непременно бы наказали, ему сходило с рук. Не обошлось без сюрпризов и в этом походе. Перед самым выходом в море подсадили пассажира – капитана I ранга из политуправления флота. Его нужно было передать на корабль управления в Средиземном море, где он должен был что-то проинспектировать.
Все свое небрежение политорганам Юрий Михайлович выместил на пассажире, подселив его в каюту к старшему механику, который славился неприятным запахом ног, и посадив в кают-компании за стол к радистам, которые постоянно обсуждали вражьи голоса.
Прошла неделя, Лукичев терпел инородное тело из последних сил, притом что тот никуда не лез и вообще никак себя не проявлял. Это уже было на уровне инстинкта.
Наконец получили радио о месте и времени передачи пассажира, командир светился от счастья. Несмотря на шторм, судно полным ходом мчалось в точку рандеву. Корабль управления, переделанный когда-то из лесовоза, лежал в дрейфе, он то вздымался на волнах, оголяя обросшее ракушками и водорослями брюхо, то исчезал между ними. Абсолютно не готовый к такому повороту событий капитан I ранга спросил:
– Может, лучше погоду переждать?
Лукичев не удосужил его ответом, как религиозный фанатик, осуществляющий хадж к Каабе, он вел судно к кораблю управления. Пассажир проявил настойчивость и с надеждой поинтересовался:
– А как старший по званию я могу отменить ваше решение?
У Лукичева начал подергиваться кончик носа. Штурман проворно заскочил в штурманскую рубку и закрыл за собой дверь, рулевой втянул голову в плечи и зажмурился. Непонятно к кому обращаясь, командир свирепо заорал:
– Убрать лишних с мостика!
Пассажир от греха спустился вниз, началась швартовка.
Судно как щепку подбрасывало до верхней палубы корабля управления, а затем обрушивало под его огромный черный борт. Кранцы выли и стонали, разрывая душу. Пассажиру показалось, что именно так должен выглядеть ад.
Обезволенного и уже не сопротивляющегося капитана I ранга вывели на полубак. На корабле управления готовили железную клетку – эвакуатор, ее нужно было умудриться опустить на палубу судна. В такую погоду эта процедура должна была быть ювелирной. Первая попытка не удалась, клетка с грохотом рухнула на палубу судна и сразу взлетела вверх. Понимая, что третьей попытки не будет, боцман крепко взял пассажира за плечи и, когда клетка поравнялась с палубой, со всей силы толкнул в нее тело. Потомственный атеист, дед которого сжег церковь в родной деревне, с криком «Господи спаси!» влетел в клетку, в ту же секунду она унесла его к адресату. Из клетки доносились обрывки гимна Советского Союза, порванного штормовым ветром.
Лукичев удовлетворенно произнес:
– Гляди, вознесся.
Юрий Михайлович любил выражаться красиво.
Позади остались Суэц и Красное море, работали в Аденском заливе, базируясь на Аден и Эль-Мукаллу. В то время в этих местах еще не было пиратов, а слух моряка веселили названия – БабэльМандебский пролив и мыс Гвардафуй, даже не столько сами названия, сколько их географическая близость и внешнее сходство с возникающими от этих названий ассоциациями.
Приближались новогодние праздники. Работали с опережением плана, и удалось выкроить четверо суток, а посему было решено идти к острову Сокотра праздновать Новый Год. У Лукичева было прекрасное настроение, он стоял на мостике в белоснежных шортах и накрахмаленной рубашке с погонами, в руке он держал длинный наборной мундштук, ему хотелось общения.
– Вахтенный, призовите ко мне старпома.
Да, да, именно призовите. Вызвать – это банально, а вот призвать – это как-то сразу настраивает. Суриков не заставил себя ждать:
– Звали, Юрий Михайлович?
Лукичев торжественно прошептал:
– Гиви, я похож на барина?
Сначала старпом растерялся, он не понял, это шутка или всерьез, но, поразмыслив, решил, что в любом случае нужно отвечать положительно. Завязалась непринужденная беседа. Когда ты в море уже не один месяц, то все разговоры рано или поздно сводятся к разговорам о женщинах.
– Гиви, а тебе какие тетки больше нравятся, брюнетки или блондинки?
– Мне нравится, чтоб жопа была, – искренне ответил Суриков.
Не спеша, борясь с отдышкой, на мостик поднялся зам. Он был уже не молод и больше времени уделял своему здоровью, чем работе, был он какой-то весь уютный, домашний и напоминал бутерброд с вареной колбасой. К причудам Лукичева он относился как к некому проявлению природы, ну, в конце концов, нельзя же обижаться на огонь за то, что он жжется. Недавно командир прочел «Семнадцать мгновений весны», и его озаботило, как соотносились должности в НСДАП с должностями в КПСС. Вопросами он доставал зама, как представителя партии:
– Вот погляди, выходит, члены Политбюро – это вроде как рейхсляйтеры, гауляйтер – первый секретарь обкома, крайсляйтер – первый секретарь райкома, ты, наверное, будешь блокляйтер, я просто – партайгеноссе, а вот начПО кто будет?
Даже это не могло вывести зама из равновесия, он был спокоен, как слон после спаривания. Вообще зам был в душе романтик, он писал стихи, таким образом он самовыражался. Стихи он писал на разные темы, например патриотические, о красном знамени:
Не стесняйся, боцман, носа своего,Ведь он с красным знаменем цвета одного!
Или из военного цикла – о партизанах в засаде:
Как хочется пукнуть, но пукнуть нельзяУслышат фашисты, погибнут друзья.
А иногда под настроение он писал лирические:
Осень наступила, нет уже листовИ глядят уныло девки из кустов.
Стихи его были коротки и полны содержания, зам был уверен, что их поэтические формы и размер сродни японским сэдока. Причастностью к великой японской поэзии он гордился, но хобби свое держал в секрете и стихов никому не показывал.
Зам обратился к командиру:
– Юрий Михайлович, послезавтра Новый год, надо бы продумать организацию.
– Да, пьянка неизбежна, и мы обязаны ее возглавить.
Лев может мясо разлюбить!Но чтоб матросу бросить пить —такое вряд ли может быть! —
прошло бегущей строкой в мозгу замполита.
Наступило утро тридцать первого декабря. Судно стояло на якоре у северного побережья Сокотры, погода была чудная, экипаж отдыхал. Кто купался, кто ловил рыбу, кто резался в шеш-беш, а несколько человек отправились на катере ловить лангустов.
Лукичев вместе с завпродом вносил последнюю правку в праздничное меню:
– В оливье вместо мяса покрошите лангустов. Что у нас с шампанским?
– Брагу из ананасов закрепили шилом, вдова Клико обзавидуется!
С чувством исполненного долга командир решил выйти на ют пообщаться с народом. Каждый раз, проходя по коридору мимо стенда «Члены Политбюро ЦК КПСС», он переживал ментальное изнасилование, восковые лица кремлевских старцев напоминали ему состояние сомати у тибетских йогов. Но даже это не могло испортить ему праздничного настроения.
На юте под восхищенные возгласы штурман тащил какую-то огромную рыбу, ему активно помогали гидрологи. Наконец она показалась на поверхности, боцман отработанным движением подцепил ее остро заточенным крюком отпорника. Рыба грохнулась на палубу, это была мероу килограмм на сорок. Лукичев склонился над рыбой, та совершала хватательные движения зубастой пастью и с ненавистью сверлила его выпученным глазом. Он с любопытством естествоиспытателя разглядывал рыбину. Командир философствовал – «Вот лежишь ты такая грозная, зубами щелкаешь, а вечером будешь у меня на тарелке в виде красиво зажаренного кусочка. Ничего не поделаешь, так уж жизнь устроена, придет время, и меня на крюк наденут».
