Уокер Перси - Ланселот

Взгляд синих, прямо кобальтовых глаз нацелен мне в душу с расстояния фута:

— Вы знаете, что у каждого магнитное поле неповторимо, как отпечатки пальцев?

— Нет.

— Оно говорит о личности точнее, чем астрология, потому что мы разные, хотя оба Козероги.

— Да?

— Многие скептически относятся к астрологии, но существуют научные доказательства.

— Понятно.

— Неужели вы не чувствуете, какие это открывает возможности?

— Возможности?

— Да, для будущего, для человечества, для предотвращения войн.

— Как это?

— Каждый может получить свою идеограмму, которая является научным отображением магнитного поля. Одни идеограммы могут оказаться сильнее других или несовместимыми с другими. Если у президента Соединенных Штатов окажется слабая идеограмма, глупо посылать его на саммиты. Это же идеальное оружие для борьбы с коммунизмом!

— Да уж, представляю.

Я заметил, что актеры всем интересуются поверхностно — политикой, сайентологией,[67] текущими событиями. Они вообще как бы не здесь, не в Луизиане то есть, носятся туда-сюда, как перекати-поле, то они вкатываются в очередную роль, то выкатываются из нее, то их заносит в «Христианскую науку»,[68] то оттуда выносит.

— Мне это очень помогает как в личной, так и в профессиональной жизни. Не хотите почитать об этом? Мне кажется, вы себя недооцениваете. — Все это произносится на одном дыхании.

— Ну нет, то есть да, конечно. Так вы мне дадите почитать?

— Он еще спрашивает!

Беда заключалась только в том, что даже когда она говорила на эту излюбленную тему, голос ее то и дело становился скучным и бесцветным. Глаза продолжали смотреть не мигая, но взгляд как-то не фокусировался. У меня возникало ощущение, что она сама себя не слушает. Может, это И. Л. Д. тоже было игрой, в которую она играла даже не со мной, а сама с собой, просто чтобы как-то убить время?

Мерлин и Джекоби продолжали спорить о фильме, который снимали, то есть снимал скорее Джекоби, потому что хотя Мерлин и был режиссером-постановщиком, а Джекоби всего лишь вторым режиссером, именно он занимался декорациями, орал на актеров и осветителей и даже выставлял местных жителей из их домов. Я изумлялся тому, с какой робостью и даже подобострастием обыватели реагировали на это издевательство. Они были готовы на все, лишь бы попасть в мир кино, лишь бы как-то к нему прикоснуться. А потом я подумал: а что, собственно, удивляться — ведь меня самого запросто выставили из дома.

Они обсуждали сцену, в которой бедный белый батрак насилует в вольере голубятни девушку-аристократку.

— Ты должен понять, Боб, что в этот момент происходит очень важная вещь, — произносит Джекоби, перегибаясь через Марго и напряженно шевеля губами. — Потому что, начавшись как насилие, к которому он приходит из-за его собственной — как это сказать — несвободы…

— Обреченности, — поправляет Марго, слегка отстраняясь от Джекоби.

— Да! Обреченности на такую жизнь, которая его толкает мстить своим, как их…

— Угнетателям.

— Правильно! Но в какой-то момент все это отступает, и девушка, благодаря своей женскости, женственности — так? — меняет ситуацию, то есть теперь перед нами только мужчина и женщина…

— Ты хочешь сказать, Янос, — говорит Марго, блестя глазами, — что девушка, благодаря своей способности любить и быть нежной, превращает акт насилия в акт любви? То есть речь идет о превращении акта политического в акт эротический?

— Ты абсолютно права, Марго! — Он доволен ею необычайно. — Именно так! Это трансформация политического в эротическое.

Мерлин слегка оживает.

— Это верно. Здесь я согласен. Марго говорит, любовь. Очень хорошо. Любовь — великое чувство. Любовь побеждает все. Но здесь мы имеем дело всего лишь с эротикой, они же едва друг друга знают. Нельзя забывать, что насилие, убийство или еще что-нибудь в этом роде всегда обращено к смерти, в то время как эротика в любой ее форме направлена на продолжение жизни.

— Да! Это прекрасный оборот… или поворот? Чувствуешь, Марго? — Джекоби устремляет на нее свои черные глаза. — В данном случае животворящее начало несет в себе аристократка, а не батрак, как обычно, когда его показывают выходящим из грязи.

— Из почвы, — поправляет Марго.

Так откуда же он — из Бронкса или из Брно?

— Да, и несмотря на то, что она воспитывалась в атмосфере расизма, который тоже обращен к смерти, поскольку несет в себе корни э… гомо… гемо…

— Геноцида. А как же, если вся раса задействована.

Когда Янос ищет нужное слово, его взгляд проходит сквозь меня и блуждает по темным углам. Я тоже начинаю чувствовать себя актером.

— И батрак колеблется между этими двумя началами — жизнью и смертью. А девушка ведет его к жизни через эротику. Она его Беатриче.

Меня жутко раздражало то, что помимо собственной воли я хотел, чтобы Джекоби обратил на меня внимание, — Боже ты мой, зачем? из-за Марго? — поэтому я поймал себя на том, что стараюсь выдумать что-нибудь столь же впечатляющее, как «кинематографическая семиотика». Однако когда его взгляд проскочил мимо меня, сквозь меня в пятый раз, я плюнул и решил удовлетворить собственное любопытство. Поэтому я спросил его:

— А что вы думаете по поводу сцены с шерифом и дочерью черного батрака?

— А? — Джекоби развернулся, словно пытаясь определить, откуда идет этот незнакомый голос. — Кажется, я не очень вас понял… Что там неясного? — Могу поклясться, он даже не вспомнил, как меня зовут.

— Ну, с одной стороны он расист, а с другой — несет в себе эротическое начало, таким образом соединяет в себе обращенность к смерти и направленность на продолжение жизни. То, что он вступает с ней в половые отношения, причем такие, которые иначе как насилием назвать нельзя, это к чему его приводит — его, такого полуплохого, полухорошего? Так сказать, обнуляет, что ли? Как плюс на минус?

Молчание. Джекоби и Мерлин смотрят друг на друга. Марго сидит между ними, залившись краской. Ей что, за меня стыдно?

Джекоби вздыхает, качает головой. Мерлин берется объяснить.

— Вы ведь согласитесь, Ланс, что существует такая вещь, как сексистский потребительский эротизм, который несет зло не меньшее, чем изнасилование?

— Нет. Этого я не понимаю.

Снова молчание. Все отводят глаза. Словно на белоснежной скатерти между нами выросла куча говна, причем я и наложил ее.

— Дорогой, неужели ты не понимаешь, — покраснев, говорит Марго и тянется через стол взять меня за руку, — что шериф осуществляет сексистский акт агрессии и обращается с чернокожей девушкой как с сексуальным объектом.

— Понимаю. — Я смотрю на Эллиса Бьюэлла, который передает тушеного лангуста. Мы встречаемся глазами. Но его глаза полуприкрыты и ничего не выражают.

После ужина я, как всегда, иду к Тексу и Сиобан. Они на третьем этаже в библиотеке, где мой отец хранил романтическую английскую поэзию, книги по истории южных штатов и про Роберта Ли (Роберт Ли был его кумиром — он любил его не меньше, чем католики любят Святого Франциска.[69] Если бы Юг был католическим, здесь давно бы уже основали орден Святого Роберта Ли — аскетичный военизированный христианский орден вроде монастыря Мон-Сен-Мишель — черт, а ведь я не уверен, может, такой уже существует). Здесь же стояли книги по истории Луизианы, истории округа Фелисьен, по истории англиканской церкви, а также романы Уэверли,[70] «Жан Кристоф»,[71] тут же Сент-Экзюпери,[72] «В одиночестве» адмирала Бэрда,[73] «Наука жизни» Уэллса[74] и «Жизнь Джеймса Боуи» — странное собрание, в котором мне так и не удалось найти общий принцип отбора, если не считать сентиментальной склонности к необычайному и удивительному — к необычайным приключениям смельчаков-одиночек и необычайной жизни гениев, к необычайной способности Герберта Уэллса любить жизнь во всех ее проявлениях и к еще более необычайной славе поражения в войне, которая сама становится все необычайнее, подергиваясь патиной времени, так что Роберт Ли вместе с Армией Северной Виргинии, видимо, представлялся ему фигурой не менее легендарной и мифической, чем король Артур с рыцарями «Круглого стола». Думаешь, ему просто было окрестить меня Ланселотом? Второе имя, Эндрюс, он прицепил, чтобы получить разрешение церкви, но чего он хотел в действительности и от чего был бесконечно далек, так это чтоб самому быть древним вымышленным бузотером и распутником, да еще и католиком к тому же, Ланселотом Озерным, сыном короля Бана Бенвикского, рыцарем «Круглого стола» и одним из тех двоих — уж этого он точно не мог вынести, — кому довелось увидеть Святой Грааль (вторым был ты, Парсифаль); но необычайнее всех необычайностей были эти его любимые англиканские церквушки, такие чистые и непорочные, — как они только выросли на этой жестокой и порочной земле в окружении кровожадных индейцев, суеверных католиков и сладкоречивых баптистов!