Ирен Немировски - Давид Гольдер
«Как он может так кричать? — с невольным ужасом думал Валлейс. — Да и другие не лучше…»
Столпившись в одном углу, переговорщики надрывали глотки, но Валлейс улавливал только слова об «интересах пролетариата» и «тирании эксплуататорского капитала».
Лицо Гольдера налилось кровью, он нервно барабанил по столу открытой ладонью, роняя на пол бумаги. Каждый крик напоминал удар кулаком в лицо, и Валлейсу казалось, что сердце старика вот-вот разорвется.
— Валлейс! Черт бы вас побрал!
Секретарь вздрогнул и вскочил со стула.
Гольдер вскочил и быстро пошел к двери, преследуемый бурно жестикулирующими, галдящими людьми. Валлейс не мог разобрать ни слова и как в кошмарном сне бежал за Гольдером. Они были уже на лестнице, когда один из членов комиссии — все это время он спокойно сидел за столом — встал и догнал Гольдера. У него было странное лицо — квадратное, плоское, как у китайца, смуглое, как высохшая земля, с рваными ноздрями каторжника.
Гольдер начал успокаиваться. Русский сказал ему что-то на ухо, и они вернулись за стол. Семен Алексеевич продолжил чтение:
— «Советское правительство получает право на 5 процентов от ежегодной добычи 30 000 кубических тонн сырой нефти и 0,25 процента от каждых последующих 10 000 тонн. При достижении ежегодного объема добычи в 430 000 тонн доля повышается до 15 процентов. Государство будет получать денежную компенсацию, равную стоимости 45 процентов нефти, добываемой из вновь открытых скважин, а также права на газ, в размере от 10 до 35 процентов, в зависимости от доли содержащегося в нем газолина…»
Гольдер слушал молча, прикрыв глаза и подперев щеку ладонью. Валлейсу показалось, что старик спит: лицо его было бледным и осунувшимся, вокруг рта залегли глубокие складки, ноздри опали, как у мертвеца.
Валлейс взглянул на пачку страниц в руках Семена Алексеевича и обреченно подумал: «Это никогда не кончится…»
Неожиданно Гольдер резко наклонился к нему.
— Откройте окно… там, у вас за спиной, — шепотом приказал он. — Быстрее… я задыхаюсь…
Валлейс удивился.
— Открывайте, — сквозь зубы повторил Гольдер.
Валлейс поспешно распахнул створку и тут же вернулся к Гольдеру, опасаясь, что тот потеряет сознание и упадет со стула.
А Семен Алексеевич все читал и читал:
— «Компания „Тюбинген Петролеум“ получает право беспошлинно торговать сырой и очищенной нефтью и ввозить все необходимое ей для работы оборудование, материалы и продукты питания для своих рабочих…»
— Мсье Гольдер, я должен это остановить… — нервно пробормотал Валлейс. — Вы такой бледный… вы не выдержите…
Гольдер стиснул ему руку.
— Замолчите… Вы мешаете мне слушать… Да заткнитесь же, черт бы вас побрал!..
— «Выплаты за концессии Советскому правительству составят 5-15 процентов общей прибыли от нефтеносных участков и 40 процентов от бьющих скважин…»
Гольдер что-то невнятно пробормотал и сложился пополам. Семен Алексеевич прервал чтение.
— Относительно разработанных скважин, вторая подкомиссия — ее отчет представлен — полагает…
Гольдер ледяной рукой судорожно сжал под столом ладонь Валлейса, и тот инстинктивно, изо всех сил, стиснул ему пальцы, вспомнив, как однажды поддерживал разбитую окровавленную челюсть умирающего сеттера. Почему этот старый еврей так часто напоминает ему смертельно больного пса, который способен не только огрызнуться на прощанье, но и пребольно укусить?
— Ваша редакция главы двадцать семь… — прервал собеседника Гольдер. — Мы мусолили текст три дня, надеюсь, вы не собираетесь к ней возвращаться?.. Читайте дальше…
— «Компания „Тюбинген Петролеум“ имеет право строить здания, нефтеперерабатывающие заводы, нефтепроводы, необходимые ей для работы. Срок действия концессии — девяносто лет…»
Гольдер оттолкнул руку Валлейса, расстегнул рубашку и принялся растирать ногтями грудь, как будто хотел выпустить легкие на волю. Он давил с неистовым упорством, нажимая дрожащими пальцами на сердце, уподобясь страдающему животному, которое прижимается больным местом к земле. Пот заливал мертвенно-бледное лицо, стекая крупными, как слезы, каплями.
Голос Семена Алексеевича звучал все громче и торжественнее. Заканчивая, он даже привстал на стуле:
— Статья 74 и последняя: «По истечении срока действия данной концессии все вышеупомянутые строения и сооружения становятся неотчуждаемой собственностью Советского государства».
— Кончено, — со священным изумлением выдохнул Валлейс. Старый Гольдер медленно поднял голову и знаком велел подать ему ручку. Началась церемония подписания. Все десять участников переговоров были бледны, молчаливы и смертельно измотаны.
Гольдер поднялся и пошел к двери. Члены комиссии кланялись ему вслед, с трудом сдерживая бешенство. Улыбался только китаец. Гольдер кивнул, как автомат, и Валлейс подумал:
«Вот сейчас… Он упадет, просто не может не упасть… У него не осталось сил…»
Но Гольдер не упал. Он спустился по лестнице, вышел на улицу, и тут его настигла дурнота. Он остановился, прижался лбом к стене и стоял молча, дрожа всем телом.
Валлейс подозвал такси и помог старику сесть. На каждой выбоине он ронял голову на грудь, как тряпичная кукла, но постепенно свежий воздух взбодрил его. Он раздышался, дотронулся до лежавшего в нагрудном кармане бумажника.
— Дело сделано… наконец-то… Свиньи…
— Не могу поверить, что мы провели здесь четыре с половиной месяца! Когда мы уезжаем, мсье Гольдер? Дрянная страна! — с чувством воскликнул он.
— Согласен… Вы едете завтра.
— Но… А вы?
— Я отправлюсь в Тейск.
— О! — Валлейс был потрясен. Его раздирали сомнения, но он все-таки решился спросить: — Мсье Гольдер… Это действительно необходимо?
— Конечно. К чему этот вопрос?
Валлейс покраснел.
— Могу я поехать с вами? Не хотелось бы оставлять вас одного в этой дикой стране. Вы не совсем здоровы.
Гольдер в ответ пожал плечами.
— Вы должны уехать немедленно, Валлейс.
— Нельзя ли кого-нибудь вызвать мсье?.. Неразумно путешествовать без сопровождающих в вашем состоянии…
— Я привык, — сухо буркнул Гольдер.
— Номер семнадцать, первая комната слева, — крикнул снизу коридорный. Через мгновение свет погас. Гольдер продолжал подниматься по бесконечным ступенькам, спотыкаясь, как во сне.
Распухшая рука болела. Он поставил чемодан на пол, ощупью нашел перила, наклонился и позвал. Никто ему не ответил. Он выругался тихим задыхающимся голосом, одолел еще две ступеньки и снова остановился, прислонившись спиной и затылком к стене.
Чемодан не был тяжелым: в нем лежали туалетные принадлежности и немного белья на смену: в советской провинции всегда наступал момент, когда багаж приходилось нести самому: покинув Москву, Гольдер узнал это на собственной шкуре… Впрочем, даже эту поклажу он едва мог поднять, потому что устал, как собака.
Из Тейска он уехал накануне. Поездка оказалась такой утомительной, что он был почти готов остановиться на полпути и отдохнуть. Двадцать два часа в старой фордовской колымаге по чудовищным горным дорогам!.. Выбоины и ухабы сотрясали его старые кости. К вечеру у «форда» отказал клаксон, и водитель подобрал в деревне мальчишку, который, стоя на подножке и держась одной рукой за крышу, другой свистел в два пальца шесть часов кряду до самой полуночи. Гольдеру казалось, что он и теперь слышит этот свист. Он со страдальческим лицом зажал уши ладонями, вспомнив, как старый «форд» громыхал и лязгал всеми своими металлическими частями, как угрожающе дребезжали на каждом повороте стекла… Около часа они заметили первые мерцающие огоньки порта, откуда Гольдер должен был на следующий день отплыть в Европу.
Когда-то здесь была главная зерновая биржа. Гольдер приходил сюда, когда ему было двадцать. Отсюда он впервые вышел в море.
Теперь в порту стояли на якоре несколько греческих пароходов и советские грузовые суда. Город выглядел таким бедным и обезлюдевшим, что сердце сжималось от тоски. Темная грязная гостиница с изуродованными стрельбой стенами производила почти зловещее впечатление. Гольдер пожалел, что не послушался тех, кто советовал ему возвращаться через Москву. Единственными пассажирами, плававшими на греческих пароходах, были теперь «шурум-бурумщики» — торговцы из Леванта, путешествовавшие по морю с рулонами ковров и тюками старых меховых шкур. Ночь пройдет быстро. Гольдеру не терпелось покинуть Россию. Послезавтра он будет в Константинополе.
Он вошел в номер. Тяжело вздохнул, зажег свет и присел в углу на ближайший стул — жесткий, неудобный, с почерневшей деревянной спинкой.
Гольдер так устал, что, смежив на мгновение веки, потерял представление о времени, и ему показалось, что он проваливается в сон. Это продолжалось всего минуту. Потом он открыл глаза и рассеянно оглядел комнату. Напряжение было слабым, лампочка мигала, как свеча на ветру, освещая полустертых пухлых амурчиков: когда-то их пухлые ножки были румяными, цвета свежей крови, но теперь роспись покрывал толстый слой пыли. Просторный, с высоким потолком, номер был обставлен мебелью черного дерева с бархатной красной обивкой. В центре стоял стол со старинной керосиновой лампой: внутри стеклянного шара было столько дохлых мух, что он казался вымазанным густым черным вареньем.
