Тибор Фишер - Путешествие на край комнаты
– Я сразу же позвонил в «скорую», но я уже знал… Очевидно, хозяева по какой-то причине не вернулись домой. У меня в голове что-то сдвинулось. Я сбежал за границу. Какое-то время работал инструктором по дайвингу, но там… там, под водой, тоже были проколы. В общем, все было очень непросто. И до ужаса несправедливо. В общем, промаявшись несколько лет, я вернулся в Англию и во всем признался. Я еще никому об этом не рассказывал.
Мы еще посидели на солнышке. Я обратила внимание, что у него были очень короткие брови «домиком» – как будто кто-то приклеил ему на лоб два корявеньких восклицательных знака.
– Тебя посадили в тюрьму?
– Нет.
Он ждал, что сейчас я спрошу, почему нет. Я не спросила. Но у него был такой жалкий, убитый вид, что я все же решила его поддержать:
– Но ты же не виноват, что все так получилось.
– Нет. Наверное, нет. То есть это она все придумала. Но меня до сих пор еще периодически мучают кошмары, и я просыпаюсь, и мне так страшно – прямо иди и ломись в дурдом в три часа ночи.
Доброта – это искусство, понятное очень немногим. У бассейна возникла мужская фигура в почти неприметных плавках.
– Привет, Сандрин. Я Рутгер.
Он был вполне ничего: такие смазливые мальчики нравятся многим девчонкам. Не толстый, не волосатый, не такой сильный, чтобы избить тебя до полусмерти; с лицом, не имевшим контактов с бейсбольной битой. Он носил темные очки с большими стеклами, и у него были тоненькие бачки, которые – поправьте меня, если я ошибаюсь – вышли из моды лет сто назад и давно не влекут слабый пол.
– Я не Сандрин, Рутгер. Я Оушен.
– Я ищу новую девушку, Сандрин.
– Прошу прощения, но я такую не знаю.
– Ты шутишь, Сандрин? Ты шутишь?
– Нет, я не шучу, и я не Сандрин.
– Но ты – новая девушка?
– Да.
– Я тут отвечаю за соблюдение прав человека, и мне нужно с тобой провести несколько образовательных мероприятий. Привет, Ричард.
– Рутгер, умри, – сказал кучерявый.
– Это дешевое злопыхательство, – сказал Рутгер.
– Зато дорог тот миг, когда ты исчезнешь, – сказал еще один парень, который только что поднялся на крышу. Еще час назад я бы решила, что это самый красивый мужик на свете, и лучше уже не бывает. Сперва мне показалось, что это Рино, только внезапно «сдувшийся». Но если Рино был воплощенным идеалом, образцом мужской силы и привлекательности – этаким красавцем мужчиной атлетического сложения, которые встречаются только в журналах, а в жизни таких не бывает, – то этот новый товарищ, хотя от него тоже веяло грозной силой, все же был больше похож на соседского парня, при условии, что этот соседский парень очень хорошо кушает и всерьез увлекается «жесткими» видами спорта: регби, хоккеем и боксом. У него было великолепное тело и улыбка обаятельного хулигана. Такой хороший плохой мальчик. Женщины от таких млеют, я уже поняла, что никогда не уеду отсюда. Поселюсь тут насовсем.
– Ты пытаешься ограничить чужую свободу, Янош, – сказал Рутгер.
– За все надо платить, – сказал Янош.
– Оуш-ш-шен, – прошипел Рутгер, оборачиваясь ко мне. – Хорхе сказал, чтобы я тебе кое-что объяснил по работе. В образовательных целях.
– Нет, он такого не говорил, – сказал Янош.
– Он такого не говорил, – сказал Ричард.
– Нет, не говорил, – сказала я.
– Это все потому, что я фачусь из принципа, за идею, да?
– Дорог тот миг, когда кто-то исчезнет, – повторил Янош.
Рутгер фыркнул и удалился.
– Ладно, Ричард, давай, что ли, очередную историю про утопленников, – сказал Янош. Ричард тоже ушел.
Янош представился мне и снял шорты и плавки, пока я упорно смотрела в другую сторону. Потом он достал из кармана шортов трубку и спички и закурил. Это была не трубочка для травы, а настоящая старомодная трубка для табака. Из тех, которые курят престарелые нудные дядюшки, к которым тебя возят в гости в глубоком детстве. Курить трубку – может, когда-то в этом был определенный шик, но теперь это уже немодно, и, несмотря на мужественную фигуру и задиристый, буйный нрав, с трубкой Янош смотрелся странно. Модный, стильный, шикарный… насколько это вообще важно? Наверное, все-таки важно. Для чего мы живем, если не для того, чтобы нами восторгались, чтобы на нас любовались и поражались?! У нас у каждого есть возможность выбирать между классной одеждой и страшными тряпками, между хорошей, достойной музыкой, которую пишут серьезные, вдумчивые, требовательные музыканты, и халтурной, натужной попсой, – и тот, кто делает правильный выбор, заслуживает одобрения и восхищения. Собственно, в этом, наверное, и заключается смысл нашей жизни: чтобы всегда делать правильный выбор – и чтобы тебя оценили и похвалили люди, мнением которых ты так или иначе дорожишь. А какой еще может быть смысл? Я подумала, может быть, Янош пытается возродить моду на трубки, но мысль получилась какая-то неубедительная. Хотя с другой стороны, а кто из нас совершенство?
Янош глубоко затянулся и выпустил витую струю сизого дыма.
– Йойо тут хорош, – объявил он. Я была без понятия, о чем он говорит, но я поняла, что он имеет в виду.
Я запрокинула голову и посмотрела на небо – божественно голубое. Где-то там, под этим великолепным небом, шесть миллиардов людей вовсю испражнялись друг другу на головы и топтали друг друга ногами. Но я была счастлива. Со всей этой суетой – пока я искала работу и собиралась в Барселону – у меня не было времени на охоту за мужиками. Мне отчаянно не хватало компании. Но теперь я попала в нужное место.
– Мне так жалко хороших людей, – задумчиво проговорил Янош.
– Почему?
– Потому что рано или поздно их всех злобно выебут.
* * *Если учесть, что все мои предыдущие работодатели так или иначе пытались меня домогаться, меня удивило и даже немного разочаровало, что Хорхе не потребовал от меня никакого интима. Но он был из тех редких людей, которые безоговорочно счастливы в браке.
– Величайшее изобретение в истории – это не колесо и не письменность, это жена, – сказал он.
– Очень немногие мужики так считают, – ответила я.
– Потому что очень немногие люди умеют любить, Я надеюсь, что ты умеешь, Оушен.
– Все умеют любить.
– Нет. Не умеют. Им просто кажется, что они умеют. Но они не умеют.
– Но если ты думаешь, что умеешь, значит, все же умеешь? И как тогда разобраться, умеешь ты любить или нет?
– Я скажу как.
– А чем тебя покорила твоя жена?
– Она не задает лишних вопросов.
Хорхе привел меня в зал, где сцена, и рассказал про мой номер.
– Сценарий такой. Ты служишь горничной в доме Рино. Рино – он странный. Фетишизм, извращения, садо-мазо и все дела. Но ты об этом не знаешь. И вот однажды ты заходишь к нему в кабинет и видишь, что он весь затянут в латекс, как какой-нибудь член парламента или большое начальство из местных органов управления. – Тут Хорхе с отвращением скривился. – Во рту у него – неочищенный апельсин, и он уже собирается злоупотребить доверием своего карликового хомячка, Сантоса, и отправить его в принудительное одинокое путешествие в тесноте и темноте, без которого Сантос вполне обошелся бы, будь у него хоть какой-то выбор, и тут входишь ты, горничная-француженка со своей метелочкой для пыли, и застываешь в ужасе и потрясении. Ты не веришь своим глазам: твой хозяин, такой замечательный человек, и вдруг занимается таким непотребством. Ты – добрая девушка, с золотым сердцем, и ты используешь все свои женские хитрости, чтобы отвратить его от постыдных пристрастий. Он овладевает тобой сзади, и все довольны и счастливы.
Конечно, такая работа – трахаться на глазах у публики, которая платит, чтобы на это посмотреть, – она не для всякого, но если надо встряхнуться, то это как раз то, что нужно. Всячески рекомендую. В первый раз тебе странно и как-то неловко, как бывает неловко всегда, когда ты делаешь что-то впервые, садишься за руль или готовишься произнести речь; ты видел, как это делают другие, и тут нет ничего сложного, но чтобы сделать это самому, надо что-то в себе преодолеть.
Я почти не сомневалась, что кто-то из зрителей выкрикнет из темноты: «Да она ничего не умеет», или «Ей здесь не место», или «Смотрите, какая страшненькая, и как у него на нее встает». Но никто ничего не выкрикнул.
Я тупо смотрела прямо перед собой. Громкая музыка приправляла все действо, как кетчуп. Рино был как солнце, которое всегда встает вовремя и в этом смысле еще ни разу не подвело. Два представления за вечер со мной, три – по субботам, а он еще выступал и с Мариной. Он что, нашел свое место в жизни, или как?
Когда тебе аплодируют, это всегда приятно, хотя самые бурные аплодисменты срывал хомяк. После нескольких представлений это становится самой обычной работой, такой же, как и любая другая; люди, которые кажутся более знающими и компетентными, потому что они знают, как зовут всех сотрудников и где лежат скрепки, на самом деле не такие уж и компетентные, просто они проработали здесь на три недели дольше и поэтому знают всех по именам и уже разобрались, где лежат скрепки.
