Лола Елистратова - Физиологическая фантазия
Не то чтобы его развратило неожиданное богатство, свалившееся в виде наследства Фаусты, нет. Дело было не в нем. Дело было даже не в том, что жена продолжала принимать клиентов и зарабатывать очень большие деньги, что, по сути дела, избавляло его от необходимости работать самому: писать статьи для гонораров и давать уроки. Он мог бы посвятить свою внезапно освободившуюся от материальных проблем жизнь углубленному научному труду, но ничего подобного не произошло. Как ни удивительно, любовь к жене и даже одно постоянное нахождение рядом с ней в квартире так утомляло Марка, что у него больше не оставалось сил ни на что.
Он спал по двенадцать часов подряд, но, просыпаясь, снова чувствовал себя усталым. Он забросил чтение и работу и вспоминал теперь о Жеводанском звере как о чем-то далеком, милом и ушедшем. Ни малейшего желания сесть за компьютер и строить таблицы для систематизации жертв или анализировать особенности изображения на гравюрах. Да ну их, эти гравюры! Зачем, если во всем теле такая томность, и в руках словно онемение, а веки так и закрываются сами собой? Вот только выкрикнуть в пространство: «Таня, у меня голова болит!» – и сразу прибежит заботливая жена, погладит по голове, помассирует лоб. Марк так любит, когда ему массируют голову; иногда он поднимает руки, и обнимает сидящую сзади женщину, и тянет ее к себе, и она охотно ложится рядом с ним, целует его, ворошит волосы. Эта женщина так свежа и хороша собой, от нее веет молодостью, и силой, и энергией. Правда, когда она встает и уходит, напевая, в приемную, на кровати остается лежать зацелованная развалина.
А сама доктор, в отличие от Марка, и не думала впадать ни в какую сонную кому. Она рано вставала и весь день была энергичной, бодрой, оживленной. Она успевала сделать сотни дел: принимала клиенток, готовила препараты, ухаживала за мужем и котом, ездила в город на красной сверкающей машине, которую недавно купила себе и держала в подземном гараже под домом. Марк даже ни разу не спустился в этот гараж.
Марк спал. А если не спал, то смотрел телевизор. Он больше не хотел ни писать, ни читать, ни заниматься наукой.
Зато он ел. Даже не ел, а жрал. Надо сказать, что Фауста кормила его исправно и регулярно: три раза в день, не считая чая five-o'clock, или, по-нашему, полдника, и легкого перекуса перед сном, чтобы «освежиться», как выражаются в Европе. Питался Марк с удовольствием: у Фаусты обнаружился настоящий кулинарный талант. Она составляла бесконечно разнообразные меню, находила диковинные ингредиенты и часами с увлечением возилась на кухне. Домработницы к приготовлению блюд для «мужа» не допускались.
– Маркуша, кушать, – мурлыкала она, закончив гастрономическое священнодействие, и муж покорно шел на откорм, смутно размышляя о том, как поразительно схожи между собой слова «Маркуша» и «кушать».
Особенно Фауста налегала на кухню Центральной Франции – тех самых гористых и труднодоступных мест, страшноватых западноевропейских джунглей, по которым когда-то рыскало кровожадное чудовище: не то волк, не то гиена, не то оборотень, словом, Жеводанский зверь. Пища была калорийная, плотная и тяжелая: жирная свинина, жирная утка, много требухи, головы, копыта, кишки, пахучие паштеты, чеснок, сало, неведомые ароматические травы и влажный, изнемогающий в развратной зеленой плесени сыр «рокфор». Марк открывал рот – и получал порцию утки, открывал рот – и за уткой следовал густой муслин нежнейшего картофельного пюре, замешанного на сливках и белом сыре.
– Это не пюре, – объясняла Фауста. – Это «алиго». Иногда она так забывалась, что даже могла добавить:
– У нас пюре готовят только так, с расплавленным сыром. Сыр надо вмешивать в картошку, вмешивать деревянной ложкой, – и делала энергичные круговые движения, словно водила воображаемой ложкой по давно не существующему деревенскому котлу. Но Марк не реагировал на ее странные оговорки. Он откусывал от огромного пирамидального пирога, жаренного на вертеле, как шашлык. Глотал истекающие маслом пирожки, которые благоухали анисом и апельсиновой корочкой. Ему было безразлично, что эти блюда происходят из легендарной области, куда он когда-то мечтал перенестись. Жеводанский зверь, конечно, еще посещал его сны: вдруг – раз! – и выплывет из тумана небытия разинутая зловонная пасть, из которой несет переваривающейся человечиной. Но явления Зверя не вызывали былого возбуждения; охотничий инстинкт в нем угас, он превратился из охотника в жертву. Надежда на то, что однажды Марк загонит Зверя в угол своей блестящей аналитической таблицы, докопается до настоящей разгадки, поднимется на пьедестал славы, потрясая поверженной звериной шкурой, постепенно растаяли. И даже хуже – сменилась страхом, потому что шансы на победу испарились, а Зверь остался. Марк потерял интеллектуальную нить своей игры, роль тореро на корриде; он больше не дразнил Зверя, не гонялся за ним по реальной Москве и по воображаемому Жеводану. Не ведущий, а ведомый, сонным кульком он сидел на кухонном стуле и пожирал яства Фаусты.
После ужина супруги обычно шли гулять в лес – Битцевский лесопарк, начинавшийся сразу за Северным Чертановым. Мило, просто, демократично: в кроссовках, в джинсах, доктор завязывала волосы на макушке в белокурый девчоночий хвост. Благополучная молодая пара спускалась к лесу понизу, по небольшим дорожкам, избегая высоких открытых мест, на которых свистел ветер. Свистел, выл, умолял, словно никак не мог поверить, что и в этот раз ничего не получилось: «Туда? Туда-а-а?» Но этот стон был слышен только на возвышенностях: на косогоре, на мосту, ведущем к метро, – но молодожены туда больше не ходили. Они прочно обосновались в нижнем царстве: тепло, сонно, немножко грязно, но вкусно, дорожка ведет понизу, деревья защищают от ветра, пахнет жарящимися пирожками, и мокрые шмотки теста с хлюпаньем падают в горячее масло – чавк-хлюп-чмок-шлюмф…
После прогулки следовал ритуальный перекус перед сном, а за ним – основательный, полноценный секс. Совершенно забыв о прежних, девических комплексах и блоках – словно их никогда и не было, доктор пользовала Марка с такой подробной обстоятельностью, что иногда он смутно думал, что и кормит она его, наверное, только для этого.
«Ведь там, у них, – невнятно размышлял он из-за стены оргазмов и сытости, – так откармливают уток. Запирают в клетку, чтобы утка не могла двигаться, вставляют в клюв воронку и сыплют через нее каждые два часа зерно, которым бедная утка давится. Печень у перекормленной утки достигает огромных размеров, и к Рождеству из нее готовят восхитительное лакомство: фуа-гра, паштет из утиной печени».
Марк автоматически говорил «там, у них», словно воспроизводил фразу Фаусты: «У нас пюре готовят только так». Он безропотно согласился с тем, что страна его юношеских грез и научных амбиций больше ему не принадлежит. Все это: скалы, каньоны, Зверь, ветер, вода – словно отошло Фаусте, оставив ему сон, пищу и любовь нижнего мира. Доктор даже занавесила плотными шторами стеклянную стену спальни, чтобы до Марковых ушей больше никогда не долетели истеричные, но бесполезные призывы туда-а, туда-а-а. Шторы не только отгораживали зеркальный пентхаус от ветра, прилетавшего из-за леса, от чистых, – они еще и скрывали от Марковых глаз паломников, которые по-прежнему ежедневно брели унылой цепочкой по косогору, направляясь к краю земель. Доктор считала, что молодому мужу вовсе ни к чему на них смотреть: они отвлекали его от мыслей о его основном предназначении. Поэтому она перестала приглашать их к себе и лечить им ноги. Ничего, как-нибудь добредут и так, а что стараться, что зря тратить силы, когда все равно в очередной раз ничего не получилось?
– Ах, эти чертовы чистые, – в сердцах сказала она однажды Марку, – ведь я им не нужна, и ничего им не нужно. Говорят, там, за краем земель, лежит бесконечное море, и волны накатывают на берег и перехлестывают через узкую полоску земли, на которой стоит церковь, похожая на крепость. И с другой стороны от этой церкви морские воды образуют длинную лагуну, поросшую тонкими травами, и тысячи розовых фламинго живут на этой лагуне. А вокруг на свободе пасутся табуны белоснежных лошадей с длинными гривами и стада черных быков с белыми рогами. Эти быки никогда не увидят красный плащ тореадора. От моря веет вечностью, и справедливостью, и прохладой, и чистые летают высоко над водой.
– Какие чистые, Таня? – сонно спросил Марк, целуя ее в шею.
– Да глупости все, не слушай меня, – ответила она, уперевшись глазами в зашторенное окно. – Кушай, Маркуша, кушай.
Казалось, что доктору никогда не надоест потреблять Маркову плоть. С бешеным аппетитом, свойственным молодости – ведь ее молодому телу только-только исполнилось двадцать три года, – она набрасывалась на него, и извивалась под ним, и кричала, и стонала, и кусалась. Кусалась больно, как будто при всей любви к мужу не могла простить ему что-то, что совершила во имя этой любви. Или что-то, чем она пожертвовала, заплатив за этого русоволосого мальчика в круглых очках несоразмерно высокую цену.
