Валерий Зеленогорский - Рассказы вагонной подушки
Никогда в жизни Старый Каплун не носил часы, не мог, только кусочек цепочки от них достался ему на память – застрял в брюках отца, когда его убийцы оторвали часы, забрызганные его кровью.
Десять сантиметров золотой цепочки с пятнышком отцовской крови и крохотная фотография мальчика-гимназиста – вот и все, что связывает Каплуна с папой, которого он не знал.
Он опять задремал, предварительно шуганув ворон, которые совсем обнаглели. Бедные воробьи, его единственные друзья, дрожали на ветках, грустно наблюдая, как наглые вороны поедают их горький хлеб отчаяния, но их защитник Старый Каплун восстановил статус-кво, вороны улетели, и все встало на свои места.
Вороны-захватчики полетели на помойку в детский сад, там начинался обед, и там же начиналась битва за помои, которые выносила нянька после трапезы детей, благодарных родине за счастливое детство.
Воробьям там делать было нечего – отходы счастливого детства делили в неравной борьбе кошки, собаки и вороны. Воробьи знали свое место, оно было у ног Старого Каплуна. Он тоже не любил помоев, хоть крошки, но всегда свои.
Он поднял глаза на дерево, под которым сидел. Причина посмотреть вверх была уважительной: на его правом валенке сияла лепешка, подарок от птички, не успевшей улететь. Старый Каплун не удивился: ему срали на голову птицы и покрупнее, всю жизнь ему срут на голову в этой стране, даже одного глаза хватало, чтобы увидеть это.
Сколько Каплун себя помнил, так было всегда, не было дня за все его девяносто лет, чтобы он этого не почувствовал. Он всегда был в напряжении, в школе и потом в кинотехникуме, он знал, что каждый день его ждет испытание.
Маленький заморыш не мог противостоять остальному миру, он бы и не выходил из дома, где бабушка и мама защищали его, но под юбкой не просидишь, как говорила ему баба Циля, надо действовать. Она знала, что говорила – старая Циля, без мужа вырастила маму, трудилась, зачеркнув свою личную жизнь. Циля твердо говорила Каплуну: «Надо терпеть, ты скоро останешься один, и ты должен быть сильным и жить долго». И он выполнил ее волю и стал сильным, и живет долго, только не знает зачем.
Он хотел снимать кино, как Эйзенштейн, обожал движущиеся картинки. Хотел снять кино про папу, рассказать миру, как он любил папу и как ему его не хватало.
Всего один год счастья в 37-м был у него, один год он учился в Ленинграде на кинооператора, а потом его забрали в армию на войну с финнами, и там ему выбили глаз и убили мечту снимать кино – оператор с одним глазом ничего не снимет.
Всю жизнь он делал все не так, как ему хотелось. После мамы и бабушки он никого не любил, первая женщина – горбатая санитарка – любви не вызвала.
После войны он женился на Доре, единственной жене, которой нет уже пятнадцать лет. Дети хорошие, но когда ему было их любить, если он сутками был на работе. Нет – они хорошие, и внуки хорошие, но остались только воробьи и воспоминания.
Ему никогда не снилась Дора – мать его детей, сорок лет они прожили вместе, она была тихой еврейской женой, незаметной и несварливой, она жила с ним по закону и традиции, никогда не спорила, но жара от нее не было, может быть, этого жара у нее от природы не было.
Есть люди, способные любить, а тот, кто не может, живет по совести и по закону. У всех свой удел. Старый Каплун тоже живет по закону и по совести, но иногда жалеет, что не было шанса пожить в огне и пеплом разлететься после огненной страсти в небе ясном…
Дора тихо ушла, не побеспокоила его жалобами и болезнями, но не снится она Старому Каплуну. На кладбище к ней он тоже не ходит, дети ходят, а он нет, не знает, что сказать камню, под которым она лежит. Каплун и в жизни нечасто говорил с ней, так что уж теперь скажешь. Он помнил лишь одно: когда они только начали жить вместе, он забыл, что не один, вынул на ночь свой глаз и положил его у лампы, на столик возле кровати. Жена упала в обморок. Вот и все, что осталось в памяти о женщине за сорок лет плена, в котором Каплун находился.
Не нашлось для него женщины, которая, как Моисей, вывела бы его на свою землю. Он до сих пор в плену.
У каждого человека свой плен, у каждого свой Египет, и не только фараон держит человека в плену, сладостный плен тоже бывает, плен добровольный – тем более…
Всю жизнь Старый Каплун стоял в молочном магазине. Там у него был порядок, и Каплун пользовался уважением от людей и начальства.
От холода у него заболели ноги, там же из-за нервов он заработал диабет и больное сердце. Денег не заработал, до смерти боялся тюрьмы, помнил толстого Романа и его жуткие рассказы о том, как там живут люди.
Старый Каплун не любил власть, хотя слышал от бабушки, что вся власть от бога. Это он слышал от нее, самой авторитетной для него носительницы житейской мудрости. Какую власть имела в виду бабушка, он не знал, но подозревал, что она имела в виду всякую власть, а она их повидала немало – в раннем детстве жила у тетки в Германии, потом с родителями в Польше, при царском режиме, а умерла при большевиках.
Власть для нее всегда была огромной силой. Бабушка знала, что ничего хорошего от нее ждать нечего и близко к ней подходить не надо, да и судьба толстого Романа была наглядным примером: он прильнул к большевистской власти, надеясь на взаимность, и она ответила на его любовь так жестоко, как может подлый соблазнитель растоптать безгрешную девушку.
Толстый Роман не был безгрешной девушкой, он даже не был безгрешным мальчиком, но убивать человека за неосторожное слово, даже не самого хорошего человека, тоже не обязательно.
Власть рядом не была страшной для Старого Каплуна. Секретарь горкома Михельсон, толстый мужчина с животом, висящим через ремень, однажды заходил к нему в магазин и хвалил его за порядок, пожал своей пухлой рукой его морщинистую лапку и сказал ему: «Спасибо, товарищ!»
Потом, когда были трудности с продовольствием в хрущевские времена, тот же Михельсон горячо выступал, просил народ затянуть пояса и поправлял свой ремень, опоясывающий его неохватное пузо. Люди видели это, поглаживали свои тощие животы и понимали: придется затянуть, никуда не денешься.
Другим примером власти был Перцов, до сих пор валяющийся у винного, как все последние десять лет.
Старый Каплун наблюдал за Перцовым почти сорок лет, он жил в их дворе, учился с его сыном в школе, пошел по комсомольской линии, потом стал председателем райисполкома, пересел на черную «Волгу» и стал смотреть мимо людей.
Столько рабского внимания он получил сразу, что сошел с ума; его везде приглашали и наливали, а он пил и не отказывался, а потом упал на пленуме горкома прямо в президиуме.
Дело тогда замяли, вынесли Перцова из зала, как больного, но с должности поперли, перевели руководить райпищторгом.
Там Перцов совсем спился и теперь спит в пыльных кустах возле винного, власть в кустах валяться не может, ее всегда подберет более трезвый, не дело власти валяться, она тогда совсем не страшна, а какая она власть, если она не пугает, не внушает уважения…
Старый Каплун опять задремал.
Кто-то дергал его за рукав. Старый Каплун открыл глаза. Перед ним стояли сын и внук – значит, пришло время обеда; они взяли его и вместе со стулом понесли домой. За столом он слушал их басни про эту жизнь, на обочине которой он уже лежит, как улитка на склоне у писателей Стругацких.
Внук, когда был мальчиком, читал ему, Каплуну, книгу, и он помнит про улитку на склоне, но не признает этих братьев с выдуманной фамилией, если ты Рабинович, так будь им, не хера предавать род, давший тебе жизнь.
Всегда есть довод поменять фамилию, для успеха или ради карьеры, но Старый Каплун этого не одобрял, за это голову тогда не рубили, вот и не надо менять свое имя.
В его семье тоже было такое дело.
Когда его сын надумал жениться на русской девочке, они с Дорой спорить не стали, решили не мешать ему, чтобы он не сказал им потом, мол, вы влезли и мне помешали.
Они не помешали, но Старый Каплун всегда считал, что смешивать сметану и молоко не надо. Он сам никогда не разводил сметану молоком, хорошо понимая, что сметана перестает быть сметаной – так и люди, если их смешать, то хуже всем, разные продукты в общем котле меняют вкус и цвет, получается другой продукт. Так и случилось.
В день свадьбы Дора потеряла сознание, ее отвезли домой, и свадьбу доиграли до финала.
Ее плодом стала внучка, которую Дора полюбила со всей силой недолюбленной женщины. У нее самой не было девочки, и она вгрызлась во внучку с неистовостью сумасшедшей бабушки.
Когда внучке пришлось идти в музыкальную школу, другая бабушка титульной нации решила поменять девочке фамилию, якобы для ее же блага.
Когда Дора повела свое чудо на первый урок и увидела в расписании свою внучку под другой фамилией, она упала без сознания еще раз и потом уже болела постоянно и скоро умерла.
Сын тогда твердости не проявил, от родителей скрыл, и скоро его брак скис, сметана закончилась, на дне ничего не осталось, кувшин раскололся, черепки брака никто не собирал.
