Геннадий Лазарев - Боль
Чем глубже в переулок, тем тропинка уже. Никого… В одном из дворов зябко скулила собачонка. В другом — запоздало кололи дрова.
Вдруг из-за палисадника метнулись к тропинке двое. Венка сразу узнал в одном вихлястого гитариста. Он был в великоватом, видать, с чужого плеча, полушубке. С ним — чернявый. Ветерок доносил запах хорошей папиросы. От дома, загребая валенками снег, брел долговязый.
— Поберегись, Леша, — прошептал Венка. — Сволочной народ…
— Знаю… Ну-ка, пропусти…
Венка, ступив в сугроб, уступил дорогу. Вихлястый выкрикнул:
— Скажи, Алексей, этому желторотому металлургу, чтоб отвалил и топал к маме! А ты положи на снежок… Разумеется, взаймы!
— Можешь оставить на трамвай! — хохотнул чернявый.
— А если я этого не сделаю? — спросил Лешка, помедлив.
— Тогда поговорим на другом языке! — Вихлястый надел на пальцы кастет. Чернявый вывалил из кармана цепь.
Лешка вскинул костыль. Щелкнула пружина, и из ножки крохотной молнией выстрельнулось лезвие финского ножа.
— Ну, иди, иди! — проговорил мрачно. — Дырку в брюхе схлопочешь!
Из глубины выступил долговязый. Схватил вдруг вихлястого за воротник полушубка.
— Повернись, падла! — рванул и крепким ударом в лицо свалил в снег. Вырвал у чернявого цепь, бросил в темноту.
Лешка жил в приземистом в три окна домишке с холодными сенями и крылечком. Во дворе сарай с просевшей крышей, поленница дров.
Вошли в горницу. За столом, подперев голову, сидела старушка. Под образами мерцал крохотный огонек лампадки.
Лешка, не раздеваясь, достал из кармана яблоки.
— Витенька, сынок, посмотри! — Приставив костыли к печке, пропрыгал на одной ноге до кровати.
Только теперь Венка увидел мальчика. Он был обложен подушками, большеглазый, большеголовый, со вздутым животом. Кожа на лице, казалось, просвечивала. Играя деревянными кубиками, он, словно сонный, делал неуверенные движения. Голова его при этом то и дело клонилась.
— Сто… принес? — спросил и уронил голову на грудь.
— Глянь, сынок! — Лешка, подышав на яблоко, дал потрогать. — Сейчас погреем и поешь! Мамань, займись. Да и нам насчет закусить сообрази. Сегодня весь день на холоду…
Пока старушка хлопотала около печи, Лешка усадил Венку за стол, стал вполголоса досказывать:
— Из госпиталя приехал, дома — смотреть больно, что делалось! От голодухи у сынишки хвороба на хворобе: и рахит, и прочее… Маманя с жинкой моей, Марией, конечно, все — для него! И я развернулся со своими тузами. Фруктами, молочком разжились… Сидеть, вон видишь, стал, играет… — Лешка вздохнул: — А жинка моя, Мария, истаяла. Можно сказать, как свечка…
Старушка поставила на стол исходящий паром чугунок с картошкой. Лешка разлил остатки, пододвинул стакан Венке. Тот замахал руками, засмущался.
— Я еще не пробовал, не доводилось… И теперь не стану. Извини!
— Лешенька, милый, — забеспокоилась молчавшая до этого старушка, — и тебе бы ой как не надо! Вы уж отсоветуйте ему, молодой человек! Нельзя ему? Свищ, рана не заживает…
— Полно, маманя! Я лучше знаю, что мне нельзя… Помирать нельзя — это точно! Витьку надо выходить. Обещал я Марии…
— Пал, а пап! — подал голос мальчик. — Дай луцсе картосинку, а?
Лешка прыг-прыг — к кровати. Погладил Сына по голове:
— Ешь, сынок, ешь яблочко! Кисловато? Конечно: антоновка — не мирончик… Потерпи. Это ж, можно сказать, самый что ни на есть витамин…
— Жалко, да? Картосинки жалко, да? — скривив в обиде рот, пролепетал мальчик.
— Э-эх, жизнь, будь она! — Лешка нервно поднялся, высокий, под потолок. Забылся, хотел шагнуть и, как срубленное дерево, рухнул.
К нему кинулась мать:
— Лешенька, вставай! Вставай, милый!
Венка хотел помочь, и — отпрянул: Лешка, уткнувшись лицом в половик и вытянув сжатые в кулаки руки, сипло плакал…
Когда Венка выложил на стол первую получку, Соня, и без того довольная его полновесной карточкой на хлеб, растерялась. До этого она никогда не держала в руках больших денег, и ей льстило то, что теперь можно смело заглянуть на базар. Деньги, правда, обесценились, но она знала и другое: подкрепленная тугим кошельком возможность поторговаться зачастую сладше приобретения…
А разволновалась она по другой причине. Значит, вырос ее младшенький, если платят как взрослому. Выходит, сегодня он наравне с мужиками работает, а завтра наравне с ними будет воевать? Теперь, если сам не убежит, как тогда, летом, так повестку в любой час могут принести. Не посмотрят, что отец с братом уже сложили голову.
В межсменье, когда на пятиминутку собрались бригады и службы, начальник цеха подчеркнул, что бригада Платоныча укомплектована классными ребятами и что пора подумать об увеличении выпуска броневого листа процентов на десять, если не больше.
Венка радовался, что прижился в лучшей бригаде и что о нем узнал сам начцех, у которого под началом не одна сотня человек. У него аж дух захватило: это сколько же танков, одетых в броню, сделанную и его руками, получат на фронте? Может, и братке достанется? Вот бы было здорово! И он стал тайком ставить на остывших листах свою метку. Получалось красиво. Буквы размещал внахлест, одна на другую. Точно так, как вырезал, бывало, на партах. Брат метку знал, не раз давал за нее подзатыльники…
Однажды за этим занятием Венку застал военпред.
— В чем дело? — спросил свирепо и схватил его за руку.
Тот объяснил.
Военпред взял у Венки размочаленную на конце палочку, окунул в краску и подправил завиток на одной из букв.
Глава тринадцатая
БУДНИ
Как ни желалось начальнику цеха увеличить выпуск броневого листа, — не удалось. Хуже того — пошел брак.
Причину выяснили скоро: износились валки; оборудование с начала войны не знало передышки.
Стан остановили. В цехе повисла непривычная тишина. Прокатчики, в обычных условиях работающие как заведенные, не знали, куда себя деть: шатались по бытовкам, резались в «козла».
Вскоре шумно прибыла бригада ремонтников. Вели они себя независимо, разговаривали громко, смеялись еще громче, если курили, то окурки не бросали под ноги, как все, а с шиком придавливали пальцем к оборудованию.
«Токарному делу можно научить даже медведя! — частенько подчеркивал главный механик завода Денис Вячеславович. — Трудно найти хорошего вальцовщика, еще сложнее вырастить сталевара. Достойной замены самому рядовому слесарю-ремонтнику среди простых смертных не найти! Ремонтником рождаются. Нежная любовь к железу — вот в чем секрет этой профессии».
Не случайно Денис Вячеславович, сам когда-то начинавший с шабера, свои кадры берег и лелеял. Худощавый, тщательно выбритый, всегда при галстуке, он мог азартно скинуть пиджак, засучить рукава белоснежной рубашки и окунуть руки в ванну, в которой в керосине отмокают шестеренки, муфты, подшипники. Старожилы завода рассказывали, что так оно примерно и было в первые дни войны, когда Денису Вячеславовичу, поспешившему на помощь какому-то слесарю, всмятку расплющило два пальца на правой руке. После этого Денису Вячеславовичу сказали, чтобы он о фронте и не заикался.
Ремонтники подвезли на лошади инструмент и оснастку. И как-то странно было видеть рядом с громадой стана понурого жеребца, впряженного в обычную крестьянскую телегу.
Венка отложил костяшки домино — захотелось потрепать гриву коню, но в это время в окне промелькнуло разгоряченное лицо Платоныча.
— Ну, орелики, — начал он с порога, — есть возможность отличиться! Сейчас — по домам…
— Ур-ра-а! — Венка разрушил выложенный из костяшек зигзаг.
— Не спеши, студент! — охладил его Платоныч. — К началу вечерней смены все должны быть на рабочих местах. Будем помогать ремонтникам. Дома предупредите, чтобы не теряли. Из цеха не выйдем, пока не пойдет броневой лист. Вопросы есть?
— Как насчет жратвы? — спросил хмурый нагревальщик. — Мне из дома кроме хлебной карточки брать нечего…
— Не переживай, Митрич! Будем жить как в санатории: директор обещал по утрам горячие щи и кипяток!
— Вот это разговор!
Цех не узнать. Цоканье кувалд, визг ножовок, примусное шипение автогенов, матюки стропальщиков — все слилось в сплошной гул, от которого у Венки в восторге бешено колотилось сердце, хотелось куда-то бежать, что-то нести, лишь бы быть в самом пекле.
На площадке, где перебирают прокатную клеть, будто кино снимают, до того щедро расточают свет специальные прожекторы. И не понять, что на дворе: день, вечер, ночь? Даже появление заводского начальства не вносит ясности: все знают, что директор с первого дня войны днюет и ночует на заводе, и в цех может нагрянуть в любое время суток.
