Юрий Мамлеев - Другой

Алёну проводили в ее комнату. И ночью ее преследовали неистовые сны. Черный двойник больше не стучался в дверь. Наденьке снились иные сны: пустые, где никого нет, кроме нее.

Утром Лохматов пригласил Алёну к чаю. Она вошла в какую-то другую, синюю комнату, на диване за журнальным столиком сидел Лохматов в приятном душевном расположении. На коленях его сидела девица, та самая, которую он пожурил вечером.

Когда вошла Алёна, Лохматов отпустил ее. Они остались вдвоем. Пузатый чайник важничал на столе, — около него синие чашечки. Все смертельно уютно.

Лохматов сам разлил чай.

— Как вам их речи о картине? — спросил.

— Чего-то не хватает.

— Точно, — Лохматов откинулся на спинку дивана, потом встал и заходил по комнате.

— Не хватает сути… Я, Алёна, — и вдруг он бросил жутковатый взгляд на Алёну, словно смотрел из темного угла, — я, Алёна, конченый человек. Не в делах, не в деньгах и прочей мишуре. Я этим управляю. Конченый в главном. Я все время чего-то ищу, а что ищу — не знаю… — Лохматов хохотнул, но с мраком. — Ищу, ищу, во тьме ли, наяву, но ищу. Тянет меня неведомый. И не знаю, не могу понять, что ищу. К чему тянет. Это как черное беспокойство. Как будто ищешь во тьме, под землей, под луной, под адом — а что там в такой тьме искать?? Ты уже раб неведомого. Не знаешь, что ищешь, что надо, но искать тянет неумолимо, искать в черной дыре, где ничего нет… Как, не ожидала?

Алёна действительно не ожидала. Она слегка окаменела от этого порыва Лохматова, от языка, каким он все это выразил. Вот те и «криминал». Впрочем, так и должно быть. Исключения жутче, чем правда. У нее вдруг вырвалось:

— Трофим Борисович, а вы людей когда-нибудь убивали?

Лохматов расхохотался и вернулся в свое, обычное.

— На этот раз ты испытания не выдержала. Но прощаю, женщина ведь. Конечно, убивал, не сам естественно, но только когда надо было убрать того, кто сам собирался меня убрать. Троих таких убрал. А так, зачем? Я в деле брал умом и диким везением, которое мне было на роду написано. Вот так. Убивать? Смешно, сами помрут. Зачем брать на себя работу Создателя?? Создает, а потом убирает. Мы на это не имеем права… Чаек-то пей, Алёнушка, — вздохнул Лохматов и почесал себе за ухом. Алёнушка по-детски обрадовалась: заповедь «не убий» вошла в ее кровь с рождения, а это, все-таки, самозащита.

Лохматов явно притягивал ее душу, особенно после откровения, от которого она почти окаменела. «Он мне снился раньше, до встречи. Отсюда и возникла картина», — подумала она тихо.

— Так что же делать? — произнесла она сакральную фразу русской литературы.

— Мне — искать. Я — рабочий, ищу в черной дыре, в яме. По большому делу ищу, но не знаю, в чем суть. Крот я неведомого.

— Ты будешь трупы щекотать, и будут трупы хохотать. Всегда, всегда, — процитировала Алёна известные строки.

— Вот так. Крепко сказано.

— Но когда ищешь, не зная, что — это и есть самое важное на земле. Это по-нашему, — сказала Алёна, углубляясь в смысл исповеди Лохматова.

— Ладно, — возразил Лохматов. — Надо закругляться. Ты, может быть, пыталась нарисовать то, что я ищу, но нарисовать это невозможно. Ты хотела выразить это в глазах монстра. Поэтому твоя картина великая.

— Все мы монстры по-своему, — невпопад ответила Алёна.

— Слушай меня, — прервал Лохматов. — Мы довольно пообщались. После завтрака — ты свободна.

Алёна обрадовалась и обомлела.

— Нам пора расставаться, — сказал Лохматов, грузно садясь на диван около нее. — Сколько ты хочешь за свою картину? Я могу предложить, к примеру, 15 тысяч долларов. Наличными.

Алёна отшатнулась.

— Ни за что. Вы экспроприировали ее, и пусть будет так. Даже лучше. Никакие деньги мне не нужны.

— Зря, — глаза Лохматова были неподвижны, словно ушли в какой-то поиск, но речь была уже спокойна, обыденна.

— Хотя у тебя родители — ученые, но у них есть накопления.

«Все знает», — удивилась Алёна.

— А за презрение к деньгам можно похвалить, — заключил Лохматов.

Алёна молча выпила чашечку ароматного чаю, подумала и неожиданно выпалила:

— Вот если бы вы заплатили 200 тысяч долларов, я бы взяла.

Лохматов хохотнул, по-своему, конечно.

— Алёна, я вижу тебя насквозь. Ты половину денег раздашь своим друзьям, бедным интеллигентам и так далее. Но я этого не хочу. Мне не жалко 200 тысяч долларов для тебя… Смешно… Тем более что это для меня небольшие деньги.

— Ничего себе.

— Давай лучше поступим по серьезному, — Лохматов хлопнул ладонью по столу. — Я дам тебе телефон, и когда тебе действительно нужна будет помощь, любая, не только денежная, — звони. Меня может не быть, даже на этом свете вообще, но тебе помогут. Я свою дочку не брошу. Если сама застесняешься, мои авторитеты найдут тебя. Глаза у них будут зоркие на твою беду…

— А смерть? — потаенно спросила Алёна.

— Опять ты за свое. Брось.

С идеей Лохматова Алёна согласилась. Мало ли что. На всякий случай.

— И правильно, — поддержал ее Трофим. — В стране беспокойно, глядишь, и такое может начаться. Немыслимое сбудется.

Когда завтрак подошел к концу, Алёна спросила:

— Что же, мы больше никогда не увидимся?

Лохматов опять хохотнул.

— Увидимся. Но, наверное, тогда ты уже будешь не ты, и я то же самое…

— Вы такой необычный человек.

— Не скули, дочка. Ты — гений, а я — что… Увидимся, когда надо, — чуть-чуть зловеще произнес Лохматов.

Ей вернули те вещи, что были изъяты, мобильник в том числе.

Заглянула Заблудова. «Никакой она не черный двойник мой. Пошутила я самой себе», — подумала, взглянув на нее внимательно, Алёна.

Наденька усмехнулась:

— В рубашке вы родились, Алёна Георгиевна.

И чуть-чуть оскалилась.

Все те же непонятно угрюмые ребята, которые привезли Алёну к Лохматову, провожали ее домой. На той же машине, похожей на мерседес, а может быть, и на что-нибудь посущественней. Опять было занавешено боковое окно, да Алёна и не смотрела в него.

— Куда едем, барыня? — спросил неказисто-молчаливый на вид шофер.

Слово «барыня» изумило Алёну своей таинственной архаичностью.

— Подвезите к метро «Парк культуры». Дальше я доеду сама, — ответила.

— Как скажете.

Ехали молча. Только один из охранителей бормотнул, когда подъезжали к Садовому кольцу:

— Вы, девушка, все-таки не понимаете до конца, где были.

Алёна промолчала, а молчаливый шофер вздохнул.

Она, как вольная и чуть-чуть неземная птица, выпорхнула из автомобиля прямо перед станцией метро «Парк культуры». Черный автомобиль исчез, растворился в потоке машин.

У Алёны закружилась голова от счастья: она свободна! Где-то она чувствовала себя новорожденной. И небо над городом показалось ей тоже заново рожденным. Светлое, но глубокое, того и гляди заберет. Но вскоре ее охватило нежданное чувство потери, как раз тогда, когда подходила к дому. Все смешалось в ее уме, но когда она вошла в свою квартиру, проявилась странная решимость.

Позвонила своему старому другу, любовнику давних лет, о существовании которого подозревал Вадим. Сказала коротко: «Все кончено. Окончательно. Больше мне не звони». Подошла к книжному шкафу и выбросила в помойное ведро две книги. С трудом позвонила родителям: «Я дома, вернулась».

Внезапная сумасшедшая усталость бросила ее на диван. И не ожидая от себя такого, она заснула. Заснула и видела безумные сны. Сквозь сон настойчиво пробивался разум. Но жизнь во сне металась между тремя ощущениями: ненавистью к этому идиотскому миру, истерическим желанием жить и не менее сильным желанием уйти от этой жизни в вечное свое сознание, в вечное свое я.

Она кричала во сне, но кричала не она, а ее тело, объятое ужасом перед Вечностью и своим уничтожением. Но и разумом она хотела жить. «Уйти в свое царство» — приходило желание во сне, но разум визжал: от добра добра не ищут, осуществи себя здесь. Ты же любишь себя во всех проявлениях. Успеешь быть там. А потом вдруг возникло искаженное тьмою лицо Лохматова, и он бормотал: «Я ищу, ищу и найду, дочка, то, чего не знают люди, не знает никто… Хо-хо-хо!»

Она проснулась уже ночью, встала и с удовольствием выпила стаканчик коньяку. Не рюмочку, а стаканчик, по-русски. Надо было снять раздирающее душу метание во сне.

Она повеселела. Жить захотелось до сумасшествия, но было обидно, что не может сейчас уйти туда, где нет этого мира.

Вдруг подошла к книжному шкафу и сняла со стены три известные фотографии, увеличенные, заключенные в рамки — Достоевского, Гоголя и Блока.

Поставила их рядом, разогрела кофе, выпила, чтоб снять опьянение, и стала рисовать, вернее, творить наброски. Цель была — изобразить Лицо, в котором были бы запечатлены самые глубинно-тайные черты всех троих, прозреть некое единство…