Александр Житинский - Сказки времен Империи
Площадка, по которой я ходил, стала совсем узенькой. Я был уже на гребне. Теперь только двухметровый Яша мог достать до меня длинным шестом. Он аккуратно доставлял мне копнушки, которые я столь же аккуратно укладывал себе под ноги. Дело близилось к блистательной победе. У меня внутри уже звенели фанфары.
Прикатил на мотоцикле управляющий. На заднем сиденье он привез Лисоцкого. Они задрали головы и смотрели на меня, как на акробата в цирке. Между прочим, не зря. Свалиться оттуда— пара пустяков. А высота скирды получилась метров шесть. Если снизу считать. А сверху казалось в два раза выше.
— Ай, молодец, сено-солома! — кричал управляющий. — Давно я такой скирды не видал!
— Очень способный товарищ. Мастер на все руки, — сказал Лисоцкий, тепло посмотрев на меня.
Тракторист Миша изготовил из длинных веток перекидки. Они кладутся на гребень, чтобы верхний слой не сдувало. Или для красоты, я не знаю. Я положил перекидки, сбросил вилы вниз и гордо выпрямился на самом верху.
— Все! — закричал я. — Как получилось?
— Памятник! — завопили амбалы. — Ты похож на памятник!
— Мемориальную доску нужно прибить, — сказала Тата.
Лисоцкий с управляющим замерили скирду и тут же составили наряд.
— Хорошо заработали, — сказал управляющий.
— Молодцы! — похвалил Лисоцкий. — Ну, пошли ужинать.
И они направились ужинать.
— Эй! — закричал я. — А меня забыли? Как я отсюда слезу?
— В самом деле, — сказал управляющий. — Не годится так его оставлять.
И они стали меня снимать. Яша протянул вилы. Вероятно, он хотел насадить меня на них, как жука. И таким образом спасти. Я надоумил его подать вилы другим концом. Внизу соорудили копну, чтобы я не очень разбился, когда упаду. Я ухватился за конец шеста и поехал по склону скирды, как на санках. Шест вырвался у меня из рук, я закрыл глаза и грохнулся мимо спасательной копны.
Амбалы несли меня домой на шестах. Как в катафалке. Впереди процессии шла Тата со скорбным лицом. Она пела траурный марш Шопена. У живота она несла подушечку, изготовленную из собственного платка. На подушечке вместо ордена лежал наряд, подписанный управляющим.
— Это Петя, — объясняла Тата встречным людям. — Он только что соорудил себе памятник.
Разрушитель сердец
Я не умер. Слухи о моей смерти оказались сильно преувеличенными. Как сказал Марк Твен. Я даже ничего не сломал. Только ушиб локоть. И на следующее утро наша бригада явилась к конторе в полном составе. На дверях конторы висела «молния»: «Привет бригаде П. Верлухина, заготовившей шесть тонн высококачественного сена». Почему они решили, что шесть, а не десять, я не знаю. И насчет высококачественного — это тоже для красного словца. Сено как сено.
Со мною здоровались за руку. Прихромал больной Нилыч и ходил рядом, гордился. Управляющий предложил мне переходить к ним на постоянную работу. Ввиду острой нехватки молодых специалистов.
Мы вышли в поле с маршем. Его опять сочинил Яша. На мотив песни о трех танкистах. У нас был очень бравый вид. Текст там такой:
Я иду поселком Соловьевка,Напеваю песню ни о чем.Я доволен. Вилы, как винтовка,На плече покоятся моем.А вокруг такая уйма сена,Для коров такая благодать,Что признаюсь, братцы, откровенно:Захотелось мне коровой стать.Чтоб меня кормили и поили,Попусту скотинку не браня,Чтобы руки женские доилиГорячо и трепетно меня.В самом деле, это было б славно!А за все — такие пустяки! —Я давал бы молоко исправноИ мычал могучие стихи.
В этот день я опять поставил скирду. А на следующий день мы поставили две скирды и установили тем самым местный рекорд. Думаю, что он никогда не будет побит.
Тата уже не отпускала в мой адрес шпилек. Она посматривала на меня как-то жалобно. Доконал я ее своей работой. А Инна Ивановна смотрела на меня с восхищением. Теперь я знаю, за что любят мужчин. Их любят за ударный труд.
Не думайте, что поставить две скирды так же легко, как почистить, допустим, пару ботинок. В тот день я едва добрел до конторы, зашел в комнату девушек, а там потерял сознание. Упал в обморок, так сказать. Замечу, что у нас в лаборатории я никогда в обморок не падал. Даже если приходилось вкалывать по первое число.
Когда я очнулся, было уже темно. Я лежал на нарах, а Тата прикладывала мне ко лбу мокрую тряпку. В комнате находились также Люба и Барабыкина. Барабыкина лежала в своем углу, отвернувшись от нас с Татой.
Я приподнял голову и сказал голосом умирающего лебедя:
— Пить…
— Слава богу! — сказала Тата. — Ожил! Петя, мы так перепугались! Что с тобой?
— Наверное, солнечный удар, — сказал я.
Она подала мне воды в кружке и держала ее, пока я пил. Потом она устроила мою голову поудобнее и принялась нежно шевелить мне волосы на затылке. Ощущение, я вам скажу, небесное. Ее пальчики были будто заряжены электричеством.
— Тата! — сказал я. — Как хорошо!
Люба толкнула Барабыкину в бок и выразительно на нее посмотрела. А потом вышла из комнаты. Инна нехотя повернулась к нам, сделала понимающее, но достаточно кислое лицо и тоже ушла. Воспитанные у нас женщины!
Я обхватил Тату за шею, притянул к себе и поцеловал в щеку. Без всякой подготовки.
— Действительно, ожил! — сказала Тата. — Наконец.
— Что наконец? — спросил я.
— Я думала, что ты только стихи можешь читать.
— Ага! Значит, ты уже думала на этот счет?
— Петя, какой ты наивный, — с любовью сказала Тата. — А ты правда женат?
— Угу, — промычал я, уткнувшись ей в шею носом. — Правда.
— А чего же ты со мной целуешься? — строго спросила Тата.
— А хочется, — признался я. Это была святая правда.
— Мало ли кому чего хочется, — заметила Тата, отрывая меня от себя.
— Брось, — сказал я. — Я же целуюсь, больше ничего.
Я хотел сказать, что это вполне допустимо. В пределах морального кодекса.
— Знаем мы вас, — опытно сказала Тата. — Где ты воспитывался? Даже целоваться не умеешь.
Ловким движением она поймала мои губы и впилась в них так, будто хотела высосать из меня душу. Такое впечатление, что я прилип к трубе пылесоса. В голове у меня образовался легкий смерч, и мне стало плохо. Вернее, хорошо.
— Старый чемодан, — успел услышать я ее воркование. И снова впал в обморок.
На этот раз ненадолго. Я быстро очнулся, и мы стали снова целоваться. И целовались, пока не устали. Мне даже немножко надоело. Тата была бдительна и контролировала мое поведение. В смысле рук. Наконец я вышел из комнаты, пошатываясь.
На крылечке сидели все наши девушки. Они вежливо ждали, пока мы закончим. Как только я вышел, они дружно пошли спать. Со мною осталась только Инна Ивановна. Я почему-то боялся на нее смотреть. Нужно было сразу уйти, но я промедлил, и Барабыкина начала разговор.
— Оказывается, Петя, ты мальчик, — сказал Инна элегически.
— Конечно, мальчик, — сказал я. — А вы думали, девочка?
— Я думала — ты мужик! — страстно проговорила Барабыкина, приближаясь ко мне на опасное расстояние.
— Что вы, что вы, что вы… — зашептал я.
Но было уже поздно. Инна Ивановна придвинула меня к себе и запечатлела на моих устах поцелуй. Чем-то он отличался от поцелуев Таты. У меня защекотало в животе, и коленки подогнулись.
— Чтобы ты понимал разницу, — сказала Инна и отбросила меня в сторону. — Живи! — сказал она.
Я поблагодарил, и на этом мы расстались. Думаю, что навсегда.
Я добрел до нашего сарая в смятении чувств. Никогда я не попадал в такой переплет. Дядя Федя внимательно на меня посмотрел и сказал:
— Плюнь, сено-солома! Хочешь выпить?
— Хочу, — сказал я.
Я выпил стакан жидкости, предложенной дядей Федей, и мне стало все до лампочки. Это значит — до фонаря. Не понимаете? Я сам не понимаю, но так говорят амбалы.
Пришел Лисоцкий и стал укладываться спать. Он залез под одеяло, поворочался, но все же не выдержал. Отвел душу.
— Удивляюсь я вам, Петр Николаевич, — сказал он. — И работать вы мастер, и выпить не дурак. Да еще первый разрушитель сердец. Как у вас хватает на все энергии?
— Вы сами боялись бесконтрольной любви, — сказал я. — Так вот, я ее контролирую. Как пакет акций. Я взял на себя двух самых опасных в этом смысле женщин. Чем вы недовольны?
— Чем?! — выкрикнул дядя Федя. — Сено-солома!
— Да что вы! Я просто вне себя от счастья, — сказал Лисоцкий и повернулся на другой бок.
— Много ты их чего-то взял, разрушитель. Мало тебе одной? — сказал дядя Федя. — Дернем еще?
И мы дернули еще. Да так сильно, что у меня в глазах зарябило. Я сразу же прекратил дергать и лег спать. По правде сказать, дергать было уже нечего.
