Аарон Аппельфельд - Катерина

Ясное солнце не смягчило холод. Холод стоял жуткий, но я знала, что мне следует оставить это место и двигаться дальше.

— Садись! — крестьянин остановил свои сани.

— Куда?

— В Черновцы.

— Откуда же вы знали?

— Догадался.

Так он за меня все решил. То был пожилой крестьянин, везший в санях несколько ящиков яблок, мешочки с сушеными фруктами да корзину с молочными продуктами. А рядом с собой он оставил свободное место для седока.

— Не люблю ездить один, — признался он.

— Сколько времени нам ехать?

— До самого вечера.

Биньямин спал в моих объятиях. Только теперь я заметила, как он подрос за зиму. Лицо его округлилось, и золотые волосы обрамляли лоб. Ни одной складочки не было на его гладких розовых щечках.

— Где ты живешь?

— В городе, — ответила я неопределенно.

— Но ведь ты деревенская, правда?

— Правда, дядьку, — ответила я по-деревенски.

— Работала у евреев?

— И это правда, дядьку.

Ехали мы быстро и споро. В обед остановились у корчмы. Очень мне хотелось встать, подойти к стойке и заказать стаканчик, но я переборола это желание. Я сидела в санях, берегла сон Биньямина. Мы остановились у русинской корчмы, откуда днем и ночью тянуло водочным перегаром, смешанным с запахом навоза. Отсюда не уходят, пока каждая клеточка твоего тела не ощутит, что напился ты до положения риз.

Вернувшись, мой возница стал мне выговаривать, почему не зашла я с ним пропустить стаканчик. Человек — не человек, пока он не выпьет. Выпивка взбадривает, от нее у человека язык развязывается.

Глава восемнадцатая

Я владею бесценным сокровищем, несметным богатством.

Я гляжу в его глаза и не верю своим собственным. Весь он — свет.

мы живем в однокомнатной квартирке на еврейской улице. Уже апрель на дворе, но холода не отпускают. Часами стою я у окна с Биньямином, и благодаря его большим глазам, мне тоже открываются чудеса.

— Птичка, мама.

— Птичка.

— Нету птички! Нету птички!

Каждое слово, что слетает с его губ, звучит для меня, как трубный глас счастья.

Ночи снова наполнены тихой радостью. Я принимаю близких в своем доме: Розу и Биньямина, а иногда — и Генни… Мой Биньямин говорит удивительно, и все называют его «янука» — маленькое чудо, а я поражаюсь, что прежде никогда не слышала подобного прозвища. Мне оно нравится. Вдруг вваливается Сами, пьяный в стельку. Я пытаюсь скрыть его от глаз моих гостей, но он сильней меня, вырывается на середину комнаты и объявляет, что «янука» — вовсе не чудо-ребенок, а просто нежелательный ребенок.

— Ты должна беречь его изо всех сил, — предупреждает меня Роза.

— Я и берегу его, как зеницу ока, — заверяю я.

— Он — изумительный мальчик…

Близится праздник Песах, и я стою с Биньямином у окна, чтобы увидел он движение на улице, впитал в себя запахи. Он должен знать, что у каждого праздника — свой цвет. Мир — вовсе не беспорядочен, как это порою кажется.

Будь Роза с нами, у нее провели бы мы Седер — традиционную праздничную трапезу. Но близких моих лишилась я до времени. Если бы не Генни, вытащившая меня из помойной ямы городского вокзала, я бы валялась там и по сей день.

Каждые несколько месяцев я продаю одну из драгоценностей. И каждая проданная драгоценность — это с болью вырванный кусок моей плоти. Мысль о том, что я ращу ребенка, свет очей наших, слегка скрашивает печаль. Драгоценности всегда у меня на груди.

Итак, у меня своя комната и свой ребенок, который стоит у окна и глядит на улицу, — и мысли об этом согревают мое сердце. Вечером я одеваю Биньямина, и мы выходим, чтобы послушать ночные шорохи. В городе немало недобрых людей — пьяницы, которые помнят меня еще по вокзалу, мои односельчане, настойчиво подстерегающие меня, да и просто гнусные типы, пристающие ко мне. Я не боюсь. Когда Биньямин в моих объятиях, я забываю о том, что такое страх. «Отойдите, не стойте у меня на дороге!» — предупреждаю я каждого, кто задирает меня. Я проклинаю их и материнское чрево, из которого вышли они…

В один из вечеров пристал ко мне мой односельчанин. Он узнал меня с первого взгляда и не отставал. Поначалу я пыталась его увевещевать:

— Ведь мы вместе выросли — в одной и той же Богом забытой дыре. Мои родители знали твоих родителей. Зачем же ты обижаешь меня?

— Брось своего ублюдка и иди со мной.

— Почему ты называешь моего сына ублюдком?! — я уже не могла сдерживаться.

— Потому что он — ублюдок.

Я снова начала его уговаривать:

— Ты же видишь — я одинокая женщина, ращу ребенка без чьей-либо помощи, и это нелегко — растить ребенка. Но я делаю это с радостью, потому что мальчик у меня — хороший.

Я говорила с ним так, как говорят с родственниками, используя все «домашние» слова, но он стоял на своем:

— Брось этого ублюдка, у меня есть комната неподалеку.

— Как ты разговариваешь со мной? Я — мать, и я немолода.

— Ты спишь со всеми, только со мной ты не хочешь спать.

— Не позорь меня!

— Сегодня я должен спать с женщиной! — его голос был похож на мычание скотины.

— Возьми себе другую женщину. Разве мало других? Зачем тебе женщина с ребенком?

— Я хочу переспать с тобой.

Я собрала все свое мужество и закричала:

— Если приблизишься — я вцеплюсь в тебя зубами, как собака.

— Шлюха! — прошипел он.

— Выродок! — не смолчала и я.

Я радовалась, что постояла за себя. В тот вечер мы не гуляли. Еще засветло вернулись мы домой, и я сказала Биньямину:

— Ты должен вырасти крепким парнем. Без этого не выжить, мы должны упражняться каждый день. Тебе надо укрепить мускулы. Стать львенком.

Сама же я набираюсь мужества старым способом: выпиваю две-три стопки. Тело мое наливается теплом, и передо мной возникает образ моей матери. Мать моя была женщиной смелой. Все ее боялись. Никогда не пила она на людях. Всегда — наедине с собой, обычно — по ночам.

Вечерами, когда мы выходим гулять, я говорю Биньямину:

— Не бойся. Когда человек преодолевает свой страх, он становится свободным. Страх обезображивает нас. Надо жить с поднятой головой.

Я не уверена, что он понимает мои слова, но я повторяю их снова и снова, чтобы в будущем, когда они окажутся необходимыми, слова эти жили в его сознании.

И все же наши прогулки перестали быть такими спокойными, как прежде. Город гудит, как улей, крестьяне и торговцы кричат, угрожают, ругают друг друга страшными словами. От всего этого скверно на душе. Если бы не старые евреи, стоящие в этот час на пороге своих неказистых лавок, если бы не эти тощие создания, неизменно вызывающие мое удивление, я бы заперлась в своей комнате. Я встречаюсь взглядом со взглядами стариков и порой забываю, что город кишит злодеями.

Бывает, пристает ко мне какой-нибудь мужчина, и я ускользаю от него в шинок. Там я часто встречаю старых знакомых. Немало мужчин, желавших получить мое тело, встретила я в своей жизни, и я частенько давала им то, чего они требовали. Теперь мое тело — защита Биньямину, и я никому не позволю приблизиться ко мне.

— Как поживаешь, Катерина? — окликает меня кто-то из прежних знакомых.

И они постарели. Водка опустошила их лица, кожа на руках пожелтела. И все же они спрашивают:

— Где тебя можно найти, Катерина?

— Я вернулась домой.

— Что случилось? Несчастье?

— Человек должен вернуться домой, ведь правда? — отвечаю я им, словно мы — односельчане.

Мои объяснения принимаются, и они оставляют меня в покое.

Но тот бандюга, тот грязный тип, мой односельчанин, не забыл обо мне и день за днем выслеживал меня. Я чувствовала, что он где-то рядом, в засаде, но поскольку он не попадался мне на глаза, я стала думать, что это всего лишь мои страхи. В последние дни я избегала ходить боковыми улицами, побывав в центре города, мы спешили поскорее вернуться домой. Я ощущала, что эта гиена подстерегает меня. Дома я тоже не находила покоя, каждый шорох приводил меня в ужас, и все же я решила не задвигать засов на дверях. «Нельзя бояться, — твердила я про себя. — Если я буду бояться, начнет бояться и Биньямин».

Накануне праздника Песах я была так счастлива, что в порыве радости подкинула Биньямина в воздух. Биньямин засмеялся, и смех его рассыпался по улице. Затем я купила ему мороженое. Он попросил еще порцию. Я купила и назвала его «мой обжора». Он смеялся. Несколько крестьян, стоявших у дороги, тоже рассмеялись, но никто ко мне не приставал. Все были заняты последними приготовлениями к празднику, и я, в спешке позабыв про осторожность, свернула в переулок, сокращающий путь домой. Но едва я углубилась в переулок, возник, словно из-под земли, громила и загородил мне дорогу. Я знала, что это конец, и все же закричала:

— Не трогай меня!

Это был тот самый бандюга, тот самый мерзавец, тот самый Кирилл, что приставал ко мне несколько дней назад. Только теперь в глазах его была решимость. Он был выпивши, но не пьян.