Карен Перри - Невинный сон
– Мелочей?! – Я убрала руки с груди и пододвинулась на край стула.
– Да, мелочей, – невозмутимо ответил он.
– Козимо, он дал нашему сыну снотворное. Следует добавить, ваше снотворное, и вы считаете это мелочью?
На его морщинистом лице затаилась едва заметная улыбка, и от этой улыбки и его невозмутимости я просто взъярилась.
– Вы дурманили ребенка наркотиком! Я должна заявить об этом в полицию! – гневно воскликнула я.
– Тут, дорогая, я должен вас поправить. Я никогда никого не дурманил. Я просто дал Гарри таблетки, а что с ними делать, решал он сам.
У меня от злости сузились глаза.
– Скользкий вы старик! – выпалила я. – Плывете по жизни, увиливая от каких-либо обязанностей…
– Робин, это моя жизнь, и мне в ней больше всего нравится именно то, что у меня нет ни перед кем никаких обязанностей. Я никогда не понимал, с какой стати мужчины к кому-то себя приковывают, – у меня такого желания ни разу не возникло. И мой образ жизни не вашего ума дело.
– Моего! Поскольку вы вмешиваетесь в мою жизнь.
Козимо на минуту зажмурился, а когда открыл глаза, он казался спокойнее, возможно, даже холоднее.
– Но вы, дорогая, отвлекаетесь от темы.
– Почему же это?
– Факт остается фактом: вы по-прежнему в Танжере, и это лучше всего доказывает, что вы все еще любите Гарри и потому скорее всего позволите ему вернуться и освободите меня от присутствия в моем доме гостя. Как я его ни люблю, а каждому человеку нужен свой уединенный уголок.
– Его присутствие вас тяготит? Мешает вашему образу жизни? – Я начинала входить во вкус.
– Послушайте, Робин, вы что, воображаете, будто я в своем маленьком дворце веду разнузданную жизнь? – Козимо грустно улыбнулся. – Честно говоря, я веду очень простую жизнь. Нет, присутствие Гарри меня не тяготит. Если серьезно, мне больно смотреть на то, какой он печальный, как его мучит раскаяние. Он тоскует без вас, он проклинает себя за то, что сделал. Если бы вы только согласились с ним увидеться, поговорить, услышать то, что он хочет вам сказать…
– Козимо, какой в этом толк? Это будут всего лишь слова. Слова, слова. Обещания и извинения, а за всем этим стоит то, что уже подорвано и чего не вернуть.
– Что же это такое?
– Доверие.
Мои слова повисли в воздухе. Козимо в упор уставился на меня, и воцарилась тишина.
Потом Козимо поставил на столик стакан, медленно поднялся. О чем-то раздумывая, он подошел к окну и устремил взгляд на улицу.
– Доверие, – тихо повторил он, внимательно рассматривая что-то, видимое лишь ему одному.
Заложив руки за спину, он повернулся ко мне и все с тем же задумчивым выражением заговорил:
– Я всегда удивлялся: какое странное понятие – доверие. Забавное понятие. Какое безмерное значение придают ему люди. Какое огромное влияние оно оказывает на человеческие отношения. И меня поражает то, насколько страстно мы все хотим доверять другим людям. Мы хотим доверять тем, кого мы любим, даже тогда, когда знаем, что доверять им не следует, даже когда прошлый опыт учит нас этого не делать. Мы говорим: «Я не могу ему больше доверять», а проходит время, и мы снова впускаем этих людей в наши сердца. Мы прощаем их и продолжаем жить.
Козимо направился к двери, а я следила за ним, чувствуя, что у него что-то есть на уме.
– А бывают и такие, которым мы доверяем лишь потому, что у нас нет причин им не доверять. Но кто знает? Может, и есть такая причина, по которой нам не следует им доверять, только мы о ней не догадываемся? В конце концов, мы не святые, верно же? Даже самые среди нас добродетельные могут поскользнуться.
Он пристально посмотрел на меня, и в жестком взгляде его маленьких глаз я увидело нечто… опасное.
– Я не понимаю, что вы имеете в виду.
Он выпрямился и улыбнулся.
– Вы, моя дорогая, никогда не совершали проступков? Гм? Вы уверены, что Гарри может доверять вам?
Он не сводил с меня взгляда, и мое сердце вдруг сжалось от страха.
– Дать таблетку беспокойному ребенку, чтобы тот быстрее уснул, наверное, не самое страшное в мире преступление, верно? Мы оба с вами знаем, что люди подрывают доверие других и куда более серьезным образом.
Его серые глаза вдруг приобрели металлический оттенок, и я отчетливо ощутила холодок опасности, исходящий от него.
А потом он внезапно улыбнулся, и я поняла: он добился цели своего прихода.
– Я сам найду дорогу, – сказал Козимо, и я еще минуту-другую слышала, как шаркают по ступеням его кожаные тапочки.
Даже сейчас, столько лет спустя, я все еще слышу это шарканье, хотя лежу в своей кровати в темной комнате, за окном падает снег, а Диллон, Козимо и сам Танжер далеко позади. Не вспоминай об этом, говорю я себе. Пусть все это останется там, где ему и место, – в прошлом.
Полная решимости уснуть, я повернулась на другой бок, и в этот момент вдруг испытала странное ощущение. Внутри меня что-то забурлило. Как будто лопнул пакет с жидкостью. Его теплое содержимое потекло по ногам. Я дотронулась до пижамы – мокрая! Меня охватила паника. В лихорадочной спешке нащупав выключатель, я зажгла свет.
Первое, что я увидела, были кровавые отпечатки пальцев на простыне.
– Нет! – вскрикнула я и натянула на себя одеяло.
Меня обуял ужас. Столько крови, и так неожиданно – такого не бывает. Я выскочила из постели и с плачем понеслась в ванную комнату. Там я уставилась на свое отражение в зеркале: по щекам льются слезы, лицо белое как мел, а ниже пояса – на диком контрасте – алая кровь.
– Не может быть, – пробормотала я, и мой жалобный вопль прокатился по пустому дому.
Мне казалось, будто меня ударили в живот кулаком и из меня все вылилось наружу. Я сидела на краю ванной, а влажная пижама, как нечистая совесть, прилипла ко мне и не давала покоя.
– Это несправедливо! – крикнула я. – Это, черт возьми, несправедливо!
И в момент утраты я поняла, насколько сильно хотела этого ребенка. До меня дошло, что его рождение означало для меня не только то, что у нас появлялся еще один шанс. Его рождение должно было стать и искуплением грехов.
Я поехала в больницу уже после рассвета. Какой смысл было мчаться на Холлс-стрит посреди ночи, когда и так все было ясно? Завернувшись в пододеяльник, я до утра пролежала на диване, пытаясь как-то себя успокоить.
С первыми лучами солнца я оделась и завела пикап. Я вела машину медленно, механически, с тупым, застывшим выражением лица. Приехала, запарковала машину, поговорила с женщиной в регистратуре – и все это в каком-то тумане, точно я наблюдала все свои действия со стороны. Плакать я больше не могла. И все же когда я заговорила с дежурной акушеркой и рассказала ей, что ночью у меня случился выкидыш, она посмотрела на меня с такой жалостью, что все мои эмоции хлынули наружу, и я снова расплакалась.
– Бедняжка ты моя, – сказала акушерка. – А другие дети дома есть?
Я отрицательно покачала головой, и она нежно погладила меня по спине.
– Давай-ка с тобой разберемся, – сказала она, протягивая мне пластмассовую баночку и указывая рукой в сторону ванной комнаты.
Когда я принесла полную баночку назад, акушерка велела мне подождать в приемной, которая уже начала заполняться пришедшими на осмотр беременными женщинами.
– Нет! – возразила я, к ее удивлению. – Я не могу сидеть в одной комнате с беременными женщинами!
У меня снова хлынули слезы. Возможно, из-за этих слез, а может быть, из-за того, что акушерке стало жаль меня, потому что я пришла одна, она провела меня прямо в смотровую комнату.
– Сиди тут смирно, деточка. Еще пара минут, и тебя посмотрит доктор.
Я сидела на смотровом столе, оглядывала серые стены и думала, что сейчас все будет кончено. Беглый осмотр. Визит для того, чтобы удалить остатки беременности. Последнего шанса как не бывало. Никаких больше младенцев. Никаких детей. Интересно, как теперь сложится жизнь с Гарри? Когда я забеременела, его поведение явно говорило о том, что он не хочет детей. Что ж, ситуация разрешилась в его пользу, причем без всяких усилий с его стороны. Мерзкая мысль, но во мне клокотали обида и ярость. Всю ночь я ему звонила, и каждый раз отзывался его автоответчик. Что он делал? Почему, когда я больше всего в нем нуждаюсь, до него не дозвониться? Я с ужасом думала о нашей встрече. Я не в силах была выслушивать его пустые слова утешения. Все они будут звучать фальшиво. Я не хотела, чтобы меня утешали, по крайней мере я не хотела, чтобы это делал он. До меня вдруг дошло, что на этот раз скорбеть я буду одна. После гибели Диллона мы делились друг с другом нашей болью, сердились друг на друга, стучали кулаками по стене, стенали в ночи, плакали в объятиях друг друга. А теперь было ясно: горевать я буду в одиночестве. Я представляла себе грядущие дни и ночи: Гарри окружает меня заботой и одновременно пытается скрыть свое облегчение, а я, притворяясь спокойной, держу его на расстоянии. Я знала, что это расстояние будет расти и расти.
