Джон Ирвинг - Мир от Гарпа
Он отправил Хелен пространное письмо, в котором признался в своей „похоти“ и объяснил, что его высокие чувства к ней ничего общего с „похотью“ не имеют. Хелен тут же ответила; она выразила недоумение, почему он именно с ней делится своими секретами, и неожиданно оценила его стиль — „написано гораздо лучше, чем тот рассказ“. Хелен надеялась, что он и впредь будет давать ей свои рассказы. Что касается Куши, ей кажется, девушка отменно глупа. Впрочем, она ее очень мало знает, но, „раз уж без похоти не обойтись, пусть он радуется, что у него есть такая славная подружка“.
Гарп в ответ написал, что покажет ей новый рассказ только в том случае, если будет уверен, что рассказ ей наверняка понравится. И еще изложил причины, почему не хочет поступать в колледж. Раньше он думал о престижном колледже, где можно всерьез заниматься борьбой, но теперь не очень уверен, что ему это надо. А тренироваться в каком-нибудь захудалом колледже, где спорт не в почете, просто нет смысла. „Борьбой стоит заниматься, — писал Гарп, — если стремишься быть первым“. Но быть чемпионом все-таки не его цель, и, кажется, это ему не по силам. А кто же учится в колледже, мечтая стать знаменитым писателем?
И откуда вообще взялась эта идея быть лучше всех?
Хелен ответила, что ему неплохо бы поехать в Европу, и Гарп обсудил эту мысль с Дженни.
К его удивлению, Дженни никогда и не думала, что он пойдет в колледж; она считала, что школа существует не только для того, чтобы готовиться к университету.
— Если Стиринг действительно дает прекрасное образование, зачем дальше учиться? — сказала Дженни. — Конечно, я говорю о добросовестных учениках. Такие и после школы могут считать себя образованными людьми. Верно?
Гарп не считал себя образованным человеком, но сказал, что, пожалуй, получил прекрасное образование. Что касается поездки в Европу, то Дженни эта мысль пришлась по душе.
— Об этом стоит поразмыслить, — изрекла она. — Во всяком случае, лучше, чем киснуть здесь. — И тут Гарп понял, что мать не хочет с ним расставаться.
— Постараюсь разузнать, куда лучше поехать человеку, решившему писать, — сказала ему Дженни. — Я и сама не прочь написать кое-что.
Гарп пришел в такое уныние, что пошел спать. Проснувшись, он написал Хелен письмо, где жаловался, что ему, видно, на роду написано всю жизнь держаться за юбку матери. „Ну подумай, какое творчество, если она вечно будет дышать мне в затылок?“ Хелен не нашлась что ответить, но пообещала поговорить с отцом, вдруг он что посоветует. Дженни нравилась Эрни Холму, он иногда приглашал ее в кино. А она часто посещала соревнования по вольной борьбе. Вряд ли между ними было что-то большее, чем дружба, но Эрни с большим сочувствием отнесся к матери, не успевшей из-за войны узаконить отношения с отцом ребенка. И вполне удовольствовался кратким рассказом Дженни. Он горячо защищал ее, если кто- нибудь из учителей Стиринга с усмешкой замечал, что недурно бы знать об отце Гарпа побольше.
По всем вопросам, связанным с литературой, Дженни всегда обращалась к Тинчу. На этот раз она спросила, куда лучше поехать в Европе молодому человеку и его матери, которые ищут творческой атмосферы, располагающей к писательству. Мистер Тинч последний раз был в Европе в 1913 году. Он пробыл там одно лето. Сначала отправился в Англию, где жили еще несколько ветвей старинного рода Тинчей. Но они начали нагло просить у него несметные суммы и нагнали такого страху, что он поскорее сбежал на континент. Французы показались ему слишком грубыми, немцы — слишком крикливыми. Слабым местом у него в организме был желудок, и он, опасаясь итальянской кухни, направил свои стопы в Австрию: „И в Вене, — сказал Тинч Дженни, — я нашел истинную Европу, созерцательную и артистичную. Здесь я ощутил ее п-п-печаль и ее в-в-величие“.
Через год разразилась первая мировая война. В 1918 году от испанки умерло много венцев, благополучно переживших войну. Еще сорок процентов мужчин погибли во вторую мировую войну. Той Вены, куда Тинч советовал ехать Дженни и Гарпу, не существовало. Хотя усталость еще может сойти за созерцательность, но следы разрухи трудно принять за „в-в-величие“. „Что до творческой атмосферы, — писал позже Гарп, — ее создает сама творческая личность“.
— В Вену? — сказал Гарп, как сказал: „Вольная борьба?“ три с половиной года назад, когда лежал больной в постели, не веря, что Дженни верно угадала, какой ему нужен спорт. (Он вспомнил, что тогда она не ошиблась.) Сам он все равно почти ничего не знает о Европе, да, честно говоря, и о других местах. Гарп три года долбил в школе немецкий, и теперь он может неожиданно пригодиться. А Дженни когда-то прочла книгу о двух совершенно несопрягаемых явлениях в австрийской истории: Марии-Терезии и фашизме. Книга называлась „От империи к аншлюсу!“. Гарп много лет видел ее в ванной комнате, но теперь она куда-то запропастилась. Вот уже действительно канула в воду!
— Помнится, в последний раз я видела ее в руках у Альфельдра, — сказала Дженни.
— Альфельдр кончил школу три года назад, — напомнил ей Гарп.
Когда Дженни сообщила директору школы Боджеру, что они уезжают, он сказал, что всем будет очень ее недоставать и что он всегда с радостью возьмет ее обратно. Дженни претила собственная неучтивость, но она все-таки заметила ему, что медсестра найдет себе работу где-угодно; она и не подозревала, что медсестрой больше никогда не будет. Боджер никак не мог взять в толк, почему Гарп не хочет учиться дальше. У него не было проблем с дисциплиной после того раза, когда он обрушился вместе с желобом на площадку пожарной лестницы. Воспоминание о собственном бесстрашном участии в том давнем происшествии питало теплые чувства директора к Гарпу. Боджер любил соревнования по вольной борьбе и к тому же был в числе немногочисленных поклонников Дженни. Но он понимал стремление Гарпа заниматься всерьез „писательским бизнесом“, как он говорил. Разумеется, Дженни ничего не сказала Боджеру, что и сама хочет писать.
Именно эта ее блажь и вызывала у Гарпа душевное смятение, но виду он матери не подал. События развивались с такой быстротой, что Гарп успел поделиться сомнениями и дурными предчувствиями только со своим тренером Эрни Холмом.
— Твоя мама знает, что делает, я в этом не сомневаюсь, — сказал Эрни. — Главное для тебя сейчас — разобраться в самом себе.
Даже старый Тинч смотрел на предстоящую поездку в Европу с большим оптимизмом.
— Конечно, дело не совсем обычное, но ведь многие прекрасные идеи кажутся на первых порах н-н-необычными, — заметил он.
Через много лет Гарп вспомнит эту милую манеру Тинча слегка заикаться на первом слоге и подумает: наверно, тело его подавало знак, что ему суждено з-з-замерзнуть на школьном дворе.
Дженни заявила, что они уедут сразу же после выпускной церемонии, но Гарп питал тайную надежду, что на лето они все-таки останутся в Стиринге.
— Чего ради? — спросила Дженни.
Он хотел было сказать, ради Хелен, но вовремя вспомнил, что еще не написал того рассказа, который было бы не стыдно ей показать. Значит, надо ехать в Европу и писать его там. Разумеется, он не мог рассчитывать на то, что Дженни согласится убить лето в Стиринге ради его свиданий с Куши Перси под сенью старинных пушек; чему-чему, а уж этому вряд ли суждено сбыться. Маячила все-таки слабая надежда, что они встретятся с Куши в дни выпускных торжеств.
В день прощальной церемонии разверзлись, что называется, хляби небесные. Дождь лил как из ведра, захлестывая бурными потоками школьный двор; водосточные канавы переполнились водой, а застигнутые дождем машины плыли по улицам, как яхты по бушующему морю. Женщины в летних платьях совсем растерялись. Расстроенные гости выскакивали из машин и бежали под спасительный брезент: перед спортивным комплексом имени Майлза Сибрука был поставлен огромный красный тент, в котором и выдавались свидетельства об окончании школы. Духота была страшная, как в цирковом балагане. Шум дождя, барабанившего по красным полотнищам, заглушал трогательные речи ораторов.
Вокруг никого. Школа как вымерла. Хелен не приехала в Стиринг, у нее в школе выпускная церемония назначена через неделю, и она все еще сдает экзамены. Правда, Куши Перси была на загубленных дождем торжествах, но Гарп ее так и не увидел. Куши пришла со всей своей нелепой семьей, а Гарп старался держаться подальше от Толстого Персика; отец есть отец, даже если честь дочери утрачена в незапамятные времена.
К вечеру наконец выглянуло солнце, но оно уже ничего не могло изменить. Стиринг дымился испарениями, а земля — от стадиона имени Майлза Сибрука до самых пушек — пропиталась водой, как губка, и не просохнет теперь всю неделю. Между пушек по мягкой траве бегут полноводные ручьи, река Стиринг вздулась, готовая выйти из берегов, а жерла пушек, стоящие под углом, налиты до краев водой. Такие ливни вымывали из их нутра осколки бутылок и старые презервативы, оставляя их сохнуть на бетоне. Вряд ли ему удастся до отъезда заманить ее сюда.
