Борис Виан - Осень в Пекине
В этот момент издалека донесся гулкий звон от столкновения металлических предметов, и эхо от него еще долго разносилось над дюнами.
— Что это? — спросила Медь.
— Здесь у нас за это время много чего произошло, — сказал Афанарел. — Понаехала куча народу. Будут строить железную дорогу.
Они уже дошли до самой палатки археолога.
— А кто они? — спросила Медь.
— Там двое мужчин, — сказал археолог. — Двое мужчин и одна женщина. И еще дети, рабочие и Амадис Дюдю.
— А он кто?
— Гнусный педераст, — сказал Афанарел.
И осекся. Он совершенно забыл о Мартене. Но Мартена уже с ними не было — он пошел на кухню к Дюпону, и Афанарел с облегчением вздохнул.
— Понимаешь, я не люблю обижать Мартена, — сказал он.
— А эти двое мужчин что? — спросила Медь.
— Один мне очень понравился, — сказал Афанарел. — Другого любит женщина. Которую любит тот, первый. Его зовут Анжель. Он красивый.
— Красивый… — медленно повторила за ним Медь.
— Да, — подтвердил археолог. — Но этот Амадис… — Его передернуло. — Пойдем выпьем чего-нибудь. А то замерзнешь.
— Мне так хорошо… — прошептала Медь. — Анжель… Странное имя.
— Да, — сказал археолог. — Вообще у них у всех имена странные.
На столе в гостеприимно распахнутой палатке ярко светила газовая лампа. Там было уютно и тепло.
— Заходи, — подтолкнул девушку вперед археолог.
Медь вошла в палатку.
— Здравствуйте, — сказал сидевший за столом аббат.
Увидев их, он встал.
X
— Сколько пушечных ядер может понадобиться, чтобы разрушить город Лион? — ни с того ни с сего спросил аббат у вошедшего вслед за Медью археолога.
— Одиннадцать! — ответил Афанарел.
— Черт! Это слишком много. Скажите «три».
— Три, — повторил Афанарел.
Аббат схватил свои четки и три раза очень быстро прочитал молитву. Потом четки снова повисли у него в руке. Медь села на постель Афы. Последний же с изумлением взирал на священнослужителя.
— А что вы, собственно, делаете в моей палатке?
— Я только что сюда зашел, — сказал аббат. — В чехарду играть умеете?
— Ой, здорово! — захлопала в ладоши Медь. — Давайте играть в чехарду!
— Мне бы вообще не следовало разговаривать с вами, — сказал аббат, — ибо вы распутное создание. Но у вас отменная грудь.
— Благодарю вас, — сказала Медь. — Я знаю.
— Я разыскиваю Клода Леона, — сообщил аббат. — Отшельника. Он должен был прибыть недели две назад. Я областной инспектор. Могу показать удостоверение. Вообще-то в округе немало отшельников, но все они обитают довольно далеко отсюда. Что касается Клода Леона, то он должен быть где-то здесь, поблизости.
— Я его не видел, — сказал Афанарел.
— И слава Богу! — воскликнул аббат. — По уставу отшельник вообще не имеет права выходить из уединения, разве что по особому разрешению областного инспектора. — И он расшаркался перед собравшимися. — А это я и есть, — сказал он. — Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять…
— Вдруг охотник выбегает, прямо в зайчика стреляет, — подхватила Медь.
Закон Божий она все еще знала наизусть.
— Благодарю вас, — сказал аббат. — Как я уже имел честь вам сообщить, Клод Леон должен быть где-то здесь, неподалеку. Может быть, мы вместе его и поищем?
— Надо перекусить перед дорогой, — напомнил Афанарел. — Медь! Ты ведь ничего не ела. Так нельзя.
— Я, пожалуй, съем бутерброд, — сказала девушка.
— Вы не откажетесь от рюмочки «Куэнтро», аббат?
— «Куэнтро» — это, конечно, хорошо, — заметил аббат, — только мне нельзя пить по религиозным соображениям. Если вы не возражаете, на этот раз я сделаю исключение и выдам себе особое разрешение.
— Ради Бога, — сказал Афанарел. — А я пока схожу за Дюпоном. Бумага и ручка у вас есть?
— У меня с собой готовые бланки, — сообщил аббат. — Бланк отрываешь, корешок остается. Так я, по крайней мере, всегда знаю, на каком я свете.
Афанарел вышел из палатки и повернул налево. Кухня Дюпона возвышалась совсем близко. Распахнув без стука дверь, он вошел и посветил зажигалкой. При свете неровного пламени можно было различить постель Дюпона и спящего в ней Толстена. На его щеках были видны следы высохших слез, а все его тело еще, как говорится, сотрясалось от рыданий. Афанарел склонился над ним.
— Где Дюпон? — спросил он у Толстена.
Толстен проснулся и зарыдал снова.
— Он вышел, — ответил тот. — Его нет.
— А… — протянул археолог. — А вы не знаете, где он может быть?
— Наверняка с этой блядью Амадисом, — всхлипнул Толстен. — Он мне еще за это заплатит.
— Хватит, Толстен, — строго сказал Афанарел. — В конце концов, Дюпон вам не жена…
— Вот именно, что жена, — сухо возразил Толстен. Плакать он перестал. — Приехав сюда, мы разбили с ним вместе горшок, — продолжил он, — как в «Соборе Парижской богоматери». Получилось одиннадцать черепков. Так что еще шесть лет мы состоим с ним в законном браке.
— Во-первых, — сказал археолог, — вы совершенно напрасно тратите время на чтение «Собора Парижской богоматери», эта книга давно уже устарела. Во-вторых, ваши отношения в принципе можно считать законным браком. Но вместе с тем я совершенно не обязан выслушивать ваше нытье. Перепишите-ка первую главу «Собора» левой рукой справа налево. Кстати, где тут у вас ликер «Куэнтро»?
— В буфете, — уже успокоившись, ответил Толстен.
— А теперь спите, — сказал Афанарел.
Он подошел к постели, заботливо подоткнул одеяло и погладил Мартена по голове.
— Может, он просто в магазин пошел.
Мартен только шмыгнул носом и так ничего и не ответил. Казалось, истерика у него прошла.
Археолог открыл буфет и без труда обнаружил там рядом с банкой кузнечиков в томате бутылку «Куэнтро». Он вынул оттуда также три изящные рюмочки, весьма кстати найденные на месте раскопок за несколько недель до этого. Несколькими тысячелетиями ранее, как полагал Афанарел, они использовались царицей Нишалити для успокаивающих глазных ванночек. Он поставил все это на поднос, затем соорудил бутерброд для Меди и, присовокупив его ко всему остальному, направился со своей ношей обратно в палатку.
Аббат, сидя на кровати рядом с Медью, успел уже расстегнуть верхние пуговки ее блузки и с пристальным вниманием заглядывал внутрь.
— Очень интересная девушка, — сказал аббат, завидев Афанарела.
— Да? — спросил археолог. — А чем именно?
— Как вам сказать, — начал аббат, — это трудно сформулировать. Может быть, всем сразу, однако и отдельными частями, несомненно, тоже.
— А вы себе разрешение на осмотр выписывали? — поинтересовался Афа.
— Тут у меня абонемент, — сказал аббат. — С моим-то образом жизни, сами понимаете…
Медь хохотала без тени смущения. Блузку свою она так и не застегнула. Афанарел тоже не смог сдержать улыбку. Он поставил поднос на стол и протянул Меди бутерброд.
— Какие крошечные рюмочки! — воскликнул аббат. — Жаль, что ради этого я целый бланк испортил. Tunquam adeo fluctuat nec mergitur[1].
— Et cum spiritu tuo[2], — вторила ему Медь.
— Открывай роток, заглотни чуток, — закончили хором Афанарел и аббат.
— Слово Иоанчика! — воскликнул последний, почти не переводя дыхания. — Как хорошо, что я напал на таких религиозных людей, как вы!
— У нас работа такая, — пояснил Афанарел. — Мы должны все это знать, хотя при этом мы скорее неверующие.
— Слава Богу! А то я уже испугался, — сказал Иоанчик. — Начал ощущать себя тайным грешником. Но это уже позади… И что же мне привидится, когда я выпью сей ликер «Куэнтро»? Пик Рака?
Афанарел открыл бутылку и наполнил рюмки. Аббат встал, взял одну из них, рассмотрел содержимое, понюхал и выпил.
— М-да, — сказал он. — И снова протянул рюмку археологу.
— Ну и как? — спросил Афанарел и налил ему еще.
Аббат опустошил вторую рюмку и ушел в себя.
— Омерзительно, — произнес он наконец. — Нефтью воняет.
— Значит, я взял не ту бутылку, — решил археолог. — Там с нефтью была такая же.
— Можете не извиняться, — сказал аббат. — Пережить это можно.
— Высококачественная нефть как-никак! — успокоил его археолог.
— Можно я пойду поблюю? — спросил Иоанчик.
— Пожалуйста… А я пока схожу за другой бутылкой.
— Поспешите, — сказал аббат. — Весь ужас в том, что эта гадость опять окажется у меня во рту. Ничего не попишешь. Придется зажмуриться.
И он ринулся к выходу. Медь смеялась, лежа на постели и положив руки под голову. Ее черные глаза отражали блики газового света, крепкие красивые зубы поблескивали в полутьме. Афанарел все еще стоял в замешательстве, однако, когда он услышал громкое рыгание Иоанчика, его испещренное морщинами, словно лист пергамента, лицо окончательно разгладилось.
