Джеффри Евгенидис - А порою очень грустны
— Господи, да если б я боялась столкнуться с каким-нибудь бывшим дружком, я бы вообще никуда пойти не могла!
— О’кей, проехали, — сказала Мадлен. — Пошли в комнату.
— Наконец-то! — воскликнула Эбби. — Пошли. Давайте сегодня повеселимся. Последняя ночь все-таки.
Несмотря на громкую музыку, танцевали немногие. Посередине комнаты в одиночестве прыгал Тони Перотти, одетый в футболку с изображением группы Plasmatics. Дебби Бунсток, Керри Мокс и Стейси Хенкел танцевали, окружив кольцом Марка Уиленда, облаченного в белую футболку и мешковатые шорты. Икры у него были здоровенные. Плечи тоже. Три девушки прыгали вокруг него, а Уиленд тем временем стоял, уставившись в пол, притопывал, а время от времени чуть-чуть приподнимал свои мускулистые руки (это символизировало танец).
— Интересно, скоро Уиленд свою футболку снимет? — сказала Эбби, когда они шли по коридору.
— Минуты через две, — ответила Оливия.
Кухня напоминала кадр из фильма про подводную лодку: темная, узкая, с переплетенными над головой трубами и мокрым полом. Протискиваясь через толпу народу, Мадлен наступала на крышки от бутылок.
Они добрались до открытого пространства на дальнем конце кухни и тут же поняли, почему в этом углу никого нет: там оказался вонючий лоток для кошачьих нужд.
— Гадость какая! — сказала Оливия.
— Они что, его никогда не моют? — сказала Эбби.
Перед холодильником с хозяйским видом стоял парень в бейсболке. Когда Эбби открыла дверцу, он сообщил:
— «Гролш» — это мое.
— Что-что?
— «Гролш» не бери. Это мое.
— Я думала, нас в гости позвали, — сказала Эбби.
— Ага, — ответил парень. — Только все всегда местное пиво приносят. А я — импортное.
Оливия выпрямилась во весь свой скандинавский рост и бросила на него уничтожающий взгляд.
— А мы и не хотели никакого пива, — сказала она.
Наклонившись, чтобы самой заглянуть в холодильник, она с отвращением произнесла:
— Господи, да тут одно пиво!
Потом выпрямилась, обвела комнату властным взглядом и, увидев наконец Пуки Эймс, подозвала ее, перекрикивая шум.
Пуки обычно заматывала голову в афганскую шаль, но сегодня надела черное бархатное платье и бриллиантовые серьги — казалось, будто она так и родилась в этом наряде.
— Пуки, спасай, — сказала Оливия. — Мы пиво не пьем.
— Милая, у нас есть «Вдова Клико».
— Где?
— В морозилке.
— Прекрасно! — Оливия вытащила ящик и нашла бутылку. — Теперь можно и отпраздновать!
Мадлен была не любительница выпить. Но сегодня вечером положение ее было таково, что требовались народные средства. Она взяла один из вставленных друг в дружку пластиковых стаканчиков и позволила Оливии наполнить его.
— А ты пей свой «Гролш» на здоровье, — бросила Оливия тому парню.
Обращаясь к Эбби и Мадлен, она сказала:
— Бутылку я захвачу.
И с этими словами двинулась прочь; девушки последовали за ней, продираясь через толпу, осторожно расчищая дорогу перед своими стаканчиками, полными шампанского.
В гостиной Эбби произнесла тост:
— Ребят! За этот прекрасный год, прожитый вместе!
Пластиковые стаканчики не звякнули, только прогнулись.
К этому моменту Мадлен была вполне уверена, что Леонарда на вечеринке нет. Однако при мысли о том, что он где-то в другом месте, на другом выпускном сабантуе, в груди у нее образовалась дыра. Оттуда вытекали жизненные соки, а может, туда закачивалась отрава — точно она не знала.
На ближайшей стене скелет, оставшийся с Хеллоуина, стоял на коленях перед вырезанной из бумаги фигурой Рональда Рейгана в натуральную величину, словно собирался заняться с ним оральным сексом. Рядом с лучащимся лицом президента кто-то накорябал: «У меня стояк!»
Тут танцующие переместились, точно в калейдоскопе, и стали видны Лолли Эймс и Дженни Криспин. Те выделывались напоказ, терлись бедрами, лапали друг дружку, при этом смеясь и передавая из рук в руки косяк.
Рядом с ними Марк Уиленд — о том, что он уже «разгорячился», было официально объявлено — снял футболку и сунул ее в задний карман. Он продолжал танцевать с голой грудью, изображая жесты качка, приличные и не очень. Окружавшие его девушки подтанцевали поближе.
С тех пор как они расстались с Леонардом, Мадлен едва ли не ежечасно одолевали сильнейшие сексуальные позывы. Ей хотелось этого все время. Однако сияющие грудные мышцы Уиленда ее ничуть не возбуждали. Желания ее не поддавались перенесению. На них стояло имя Леонарда.
Она вовсю старалась не выглядеть до крайности жалкой. К сожалению, внутренние органы начинали ее выдавать. На глаза наворачивались слезы. Сосущая пустота в груди росла. Она быстро поднялась по лестнице у входа, нашла ванную и заперла за собой дверь.
Следующие пять минут Мадлен плакала над раковиной под музыку внизу, сотрясавшую стены. Полотенца, висевшие на двери ванной, с виду были не очень чистыми, поэтому она промокала глаза комком туалетной бумаги.
Закончив плакать, Мадлен привела себя в порядок перед зеркалом. На ее коже виднелись пятна. Ее груди, которыми она обычно гордилась, ушли в себя, словно впали в депрессию. Мадлен понимала, что эта самооценка, возможно, неточна. Побитое «я» отражало свой собственный образ. Лишь допустив, что вид у нее не такой уж страшный, как кажется, она смогла отпереть дверь и выйти из ванной.
В спальне в конце коридора поперек кровати лежали две девушки с завязанными хвостом волосами и жемчужными бусами. На вошедшую Мадлен они не обратили никакого внимания.
— Я думала, ты меня ненавидишь, — сказала одна другой. — С самой Болоньи думала, что ты меня ненавидишь.
— А я и не говорила, что нет, — сказала вторая.
На книжных полках стоял всегдашний Кафка, обязательный Борхес, придающий веса Музиль. За ними манил к себе балкончик. Мадлен вышла туда.
Дождь прекратился. Луны не было видно, только от уличных фонарей шел тошнотворно-лиловый свет. На балконе стоял сломанный кухонный стул, рядом — приспособленный вместо стола перевернутый мусорный бак. На нем — пепельница и промокший от дождя экземпляр «Ярмарки тщеславия». С декоративной решетки балкона, которой не было видно, свисали космы вьющихся растений.
Мадлен перегнулась через шаткие перила, глядя на лужайку.
Наверное, слезы Мадлен были признаком любви, а не романтичности. Желания прыгнуть она не чувствовала. Она же не Вертер. К тому же до земли всего пятнадцать футов.
— Осторожно, — внезапно произнес кто-то сзади. — Ты не одна.
Она обернулась. Там, прислонившись к стене дома, наполовину скрытый вьюнками, стоял Терстон Мимс.
— Я тебя не напугал? — спросил он.
Мадлен секунду подумала.
— Ты не особенно страшный, — ответила она.
Терстон воспринял это благодушно:
— Верно, скорее сам боюсь. На самом деле я прячусь.
Брови у Терстона начинали отрастать, придавая выразительности его большим глазам. Он был обут в кроссовки и стоял на пятках, сунув руки в карманы.
— Ты всегда так — приходишь на вечеринки и прячешься?
— От вечеринок мои мизантропические настроения обостряются. А ты-то что здесь делаешь?
— То же самое. — Мадлен сама себе удивилась, рассмеявшись.
Желая освободить для них место, Терстон отодвинул мусорный бак. Он взял книжку, поднес поближе к лицу рассмотреть, что это такое, и в ярости швырнул с балкона. Книга глухо шлепнулась в мокрую траву.
— Тебе, я вижу, не нравится «Ярмарка тщеславия», — сказала Мадлен.
— Тщеславие из тщеславий, как сказал пророк, ну и так далее.
На улице остановилась машина, сдала задом. Оттуда вышли люди с упаковками пива и направились к дому.
— Еще гуляки, — сказал Терстон, глядя вниз на приехавших.
Наступило молчание. Наконец Мадлен спросила:
— Так ты по чему курсовую писал? По Деррида?
— Naturellement,[8] — ответил Терстон. — А ты?
— По Барту.
— По какой книге?
— «Фрагменты речи влюбленного».
Терстон зажмурился, закивал от удовольствия:
— Замечательная книга.
— Тебе нравится?
— Тут вот в чем дело, — сказал Терстон, — эта книга якобы о деконструкции любви. Предполагается, что она позволяет окинуть холодным взглядом все эти романтические дела. Так ведь? А на самом деле читается как дневник.
— Так моя курсовая как раз об этом! — воскликнула Мадлен. — У меня там деконструкция деконструкции любви у Барта.
Терстон продолжал кивать:
— Я бы хотел почитать.
— Правда? — Голос Мадлен повысился на пол-октавы. Она прочистила горло, чтобы он снова понизился. — Не знаю, что получилось. Но может быть.
— У Зипперштейна уже мозгов почти не осталось. Ты не замечала? — сказал Терстон.
— Я думала, он тебе нравится.
— Мне? Нет. Мне нравится семиотика, но…
