Уроки русского - Девос Елена
Полгода или около того в моем домашнем русском не происходило ничего. Вернее, я ничего не видела, и в детской речи не было никаких перемен, никто со мной по-русски больше, чем раньше, не говорил. А потом — полезли русские фразы, распустились подснежники, и вот я уже застала баталию подушками, где Катя теснила Сережу и приговаривала:
— А вот сейчас как стукну! Мало не покажется!
И Сережа кричал:
— Вредная Лелища! Это я стукну!
— Хватит! — разняла их я. — Прекратите. Ты не можешь звать Катю Лелища. Это у Зощенко так написано, потому что его сестра на самом деле — Леля.
— Катища! — радостно крикнул Сережа.
— Ах ты, букашка! — закричала Катя. — Таракан!
— Ну, ну… — сказала я.
А у самой рот — до ушей. Посмотрела в зеркало — счастливый папа Карло. Здесь, в этой комнате, без взрослых, учебников и надзора — здесь, на их территории, они говорили на моем языке.
Писатели и читатели
Я очень любила их дом, этот милый перманентный бардак — как ни странно, в этом доме бардак меня совершенно не раздражал, даже очаровывал. Учеников было двое, девочка и мальчик. Мы занимались за большим, покрытым парчовой красной скатертью столом, на котором одновременно лежала масса безделушек и полезных вещей. Рядом с книгами всегда красовалась ваза с живыми цветами, подтаявшие свечи в подсвечниках и стаканах, россыпь лекарств самого различного назначения и прочее и прочее. Украшениями комнаты были огромный рояль «Steinway» и тяжелый буфет, в котором стояли немножко пыльные хрустальные бокалы и графины и какое-то тусклое собрание ликеров из Италии.
— Русский опять отменили, — вздохнула родительница и насыпала кофе в кофемолку. — У него уже четвертый месяц как ностальгия.
— С русскими это случается, — сочувственно вздохнула я. И представила, как мой соотечественник грустит у школьного окна, нежный и прекрасный, как лермонтовская пальма в пустыне.
«При этом… Все-таки странно, — виновато подумала я, — каким толстокожим становишься, когда не знаешь, что у человека внутри… Чего бы ему переживать, если это лучший лицей района, с такими экзотическими обязательными языками, как русский и японский, с такими учениками, как эти двое: и русский знают прекрасно, просто что-то иногда на уроке недопоняли… Хотят не четырнадцать баллов из двадцати, а восемнадцать… Ну, не прелесть ли?..»
— Да француз он! Парижанин! — ответила мама, и кофемолка возмущенно рявкнула, переходя на третью скорость. Мама покачала головой, остановила адскую машину и позвала дочь с чердака, где та разбирала свои старые тетради и книжки.
— Анна Мария!!!
Мне объяснили за чашкой отличного кофе со сливками, что дочь получила имя в честь сестры Моцарта, который, кстати говоря, приходился им соотечественником — строго говоря, только маме Анны Марии. Маму звали Кристин, правильнее по-австрийски — Кристине, но ей Кристин нравилось больше. Впрочем, австрийкой на бумаге она не была: семья Кристин переехала в графство Монако пятьдесят лет назад, так что Кристин родилась уже там. Гражданкой Монако она и прожила на земле сорок лет и только совсем недавно, на пороге префектуры, после трехчасового ожидания в очереди на продление вида на жительство на следующие десять лет, вдруг задумалась, не получить ли французское гражданство, чем таскаться сюда вот так по утрам…
Муж Кристин Доминик — самый обычный француз, Доминик Дюпон. Мсье Дюпон работал в Министерстве транспорта, но музыку любил не меньше супруги, в связи с чем и заявил о непременном желании назвать сына в честь Бетховена. Вот так и появился у меня ученик Людвиг, правда, Дюпон, а не Витгенштейн.
— Как он не боится, — переживала я о судьбе несчастного преподавателя, — ведь такая престижная школа, его в два счета заменят на другого.
Тогда она с изумлением взглянула на меня и перестала раскатывать слоеное тесто для яблочного штруделя.
— Вы, дорогая моя, с луны свалились, что ли? Профессоров и учителей невозможно уволить! Их просто передвигают куда-нибудь вбок или вверх по служебной лестнице — это называется muter. Я знала случаи, когда педофилов просто посылали в другой лицей, потому что, видите ли, уволить их было нельзя.
Видимо, лицо у меня вытянулось, потому что она спросила:
— А вы первый раз про это слышите? Никто вам не говорил? Про это только вслух не принято. Но все же знают! — и продолжила: — Был случай, работала в учительской секретарь. И с некоторых пор стали за ней замечать, что она… Как бы это сказать… Немного не в своем уме. Так вот она однажды выкинула факс из окна учительской. И надо ж такому случиться, он упал на дорогу, по которой министр образования ездил в министерство — регулярно, два раза в день. И вот факс упал, а через десять минут по этой дороге должен проехать министр. Когда ее коллеги и начальники это увидели, то ужасно взволновались. Но все, что они смогли сделать, это просто отправить уборщицу замести останки бедного факса в мусорный пакет да сказать рабочему, чтобы он забил окно так, чтобы оно не отворялось, вы представляете? Она продолжала там работать! И другую историю знаю — как в анекдоте, историю о профессоре истории… Был один профессор, всю Вторую мировую войну трактовал с точки зрения ревизионизма, то есть холокоста и концлагерей не было, геноцида не было, ничего не было. И они, весь их совет, который наполовину состоял из социалистов и коммунистов, не могли его уволить!
— А почему? — тупо спросила я.
— А потому, что никто не может указывать профессору вуза, если уж он добрался до кафедры, как и что ему преподавать. Даже в простой школе — вы взгляните внимательней на ее структуру. Там директор не контролирует учителей. Он контролирует расписание. А что учителя делают на уроках, как они их проводят и проводят ли, есть ли им замена — это уже далеко от директора. Это контролирует ректор из академии образования, а он не в школе каждый день сидит, а издалека руководит. Возвращаясь к этому историку, надо сказать, что в конце концов его уволили, потому что полиция нашла у него дома анашу.
— А вы по-немецки дома говорите? — задала я давно мучивший меня вопрос. Людвиг и Анна Мария занимались со мной уже месяца четыре, и я как-то не слышала в доме другой речи, кроме французской.
— Нет, — просто и без тени стеснения ответила Кристин. — Знаете, дети как-то заупрямились, а я давить не стала.
— Это же ваш родной язык, — сказала я с ужасом. — Ведь они же потом будут вас ругать. Вы будете себя ругать…
— Ну, я не знаю… — пожала Кристин плечами. — У нас демократия в семье. Хочешь говори, не хочешь — нет. Доминик не жалеет, я не жалею, дети не жалеют. Это было… семейное решение. Английским я им помогаю заниматься, на уровне школы, это язык нужный. А немецкий — куда с ним? В той же Австрии и Германии английский везде, где только захотите… вам его будет достаточно.
— Вы когда последний раз были в Австрии?.. — осторожно закинула удочку я.
— Ну, лет шестнадцать назад… давно не была, — охотно согласилась Кристин. — Но все новости знаю, по Интернету все вижу. Сейчас же такая глобализация! С английским вы добьетесь всего, чего хотите! Я даже сайт использую на английском, чтобы заказать австрийские книги…
— То есть вы все-таки по-немецки читаете? — спросила я.
— Да, читать по-немецки я очень люблю. Такие прекрасные книги сейчас в австрийской литературе, — вдруг с жаром сказала она, — и, знаете, я пробовала читать по-французски, не то, не то… Смотрите, сейчас покажу… Написала моя тезка, Кристине Нестлингер. Обычная семья, и название у книги простое: «Само собой и вообще» — и потому, что просто, так хорошо…
— Подождите, — остановила я ее, — сейчас покажете, само собой, и вообще. Но вы же видите пользу в языке, вы себе противоречите, вы же только что сейчас сказали: наслаждение читать книгу в оригинале. Если вы научите своих детей немецкому, они тоже смогут…
— Ну, да, может быть, и так, — невозмутимо ответила она, словно я ей сказала, что австрийский шницель — самый вкусный в мире, но зачем об этом говорить, когда на столе есть камамбер. — Сейчас все-таки вам покажу, обязательно найдите, хотя бы на английском!
