Орнамент - Шикула Винцент
Но в этом году на самые именины он заболел. Еще утром с ним было все в порядке, однако после обеда на него навалилась усталость, разболелась голова, а потом и спина. К вечеру, когда вот-вот должны были прибыть с поздравлениями гости, ему пришлось прилечь. Он говорил, что ничего страшного нет, просто надо как следует выспаться, а завтра все снова будет в порядке. Но и на следующий день он вынужден был остаться в постели. Дедуля решил, что у него грипп, и дня через четыре это пройдет, но потом боль переместилась в ногу, и он испугался, что пролежит так всю весну. Он ворочался под периной и скрипел зубами от злости. Больше всего он злился на своего патрона. Не должен был Святой Блажей так его подводить. Мужики будут смеяться, придут, чтобы подтрунивать над дедулей. Жене, да и всей семье, он приказал никого чужого в дом не пускать, пусть сообщат всем знакомым, что никаких гостей он не принимает. Однако на улице было холодно, и людям не очень-то хотелось ходить в гости. И это разозлило дедулю еще больше. Целыми днями он поглощал горячее вино и чай, в который понемножку добавлял ром. На тумбочке у него лежали книги: «Спартак», «Граф Монте-Кристо» и «О сапожнике Матоуше», но читать не хотелось.
В таком печальном расположении застала его Иренка. Дедуля хотел было сразу же на нее прикрикнуть, но заметил, что у нее с собой футляр со скрипкой. Она шла на занятия и хотела у них погреться. Наконец-то он получил возможность узнать, действительно ли его племянница что-то умеет или она носит скрипку только для видимости. Да, уже несколько раз ему приходило в голову проэкзаменовать ее. — Видишь, Иренка, — пожаловался он, — дядюшка твой болеет. Хорошо, если бы ты что-нибудь ему сыграла!
Он думал, Иренка будет отнекиваться, но та: — Сейчас, дедуля, сейчас. Только немного пальцы согрею.
Такой готовности он от нее не ожидал. Через минуту она уже держала инструмент; проводила смычком по струнам, левой рукой крутила колки, один, второй, третий, все, сколько их там есть.
Дедуля не спускал с нее глаз. Кажется, наконец, он узнает, разбирается ли его племянница в скрипке. Посмотрим, посмотрим. Она закончила настраивать. Облизнула губы и нечаянно хлюпнула носом. А может, просто втянула в себя воздух, чтобы набраться смелости. Но даже за такое совсем маленькое нарушение этикета, да вовсе и не нарушение, она хотела извиниться, взглянула на дедулю и стыдливо улыбнулась. А он, словно желая показать, что сморкание — вещь вполне естественная, хлюпнул носом еще сильнее, а потом вытащил из-под подушки носовой платок и громко высморкался. Иренка снова приложила смычок к струнам, крепко сжала губы и немного прикрыла глаза. Дедуля затаил дыхание. Неожиданно она ударила смычком так мощно, что дедуля даже подскочил, испугавшись, что Иренка того гляди перережет смычком струны. Столько энергии ему еще не приходилось видеть ни у одного музыканта. Мелодию, — ведь мелодия-то не главное, — он даже не воспринимал, его ухо не могло уловить такую лавину нот, он подмечал только движения Иренки, и даже по ним можно было определить, что его племянница — настоящий мастер. Хотел он того или нет, но Иренка вызвала у него восхищение. Она покачивала головой из стороны в сторону, потом всем телом наклонилась вперед, словно падая, но затем снова выпрямилась, ее лицо светлело, а пальцы бегали по струнам так, что дедуле казалось, будто она хочет из скрипки что-то вытряхнуть. Иренка встала на цыпочки, ее носик победно устремился вверх. Ах! Вот это музыка так музыка! Только глупый человек не может в полной мере такое оценить. Глупый думает, что на скрипке только цыган умеет играть: сделает брень-брень, потом проведет смычком и снова начинает бренькать, потому что знает: глупому бреньканье нравится. Иренка тоже могла бы обвести своего дядюшку вокруг пальца, но она — нет: она ценит его по достоинству.
Дедуля захлопал в ладоши. — Ты самая ловкая моя племянница, — воскликнул он. Потом он сообразил, что племянница у него всего одна и добавил: — Будь у меня хоть десять племянниц, ты все равно была бы самая ловкая.
Иренка счастлива и, не зная, как показать радость от дедулиной похвалы, снова прикладывает к струнам смычок, проводит им, и к тому тягучему, что выходит из скрипки, примешивается и бреньканье; словно за ней стоит еще какой-то другой музыкант; чья-то чужая рука пришла к ней на помощь; и вправду, у Иренки вдруг словно оказалось много пальцев, некоторые пальцы ведут себя серьезно, другие весело, шаловливо скачут по струнам; из инструмента выходит столько гармонии, столько разнообразных неожиданных ритмов, что дедуля не может скрыть волнения, он начинает подпрыгивать в постели и кричит: — Довольно! Ты уже победила, поскольку ты — виртуоз и мастер. Даже если бы ты ни до, ни после сегодняшнего дня больше ничего не сыграла, ты — мастер и не поздоровится тому, кто вздумает это отрицать!
Иренка бросилась к нему на кровать, стала его обнимать, целовать и орошать слезами. Когда она ушла, дедуля созвал домашних. — Эта девочка стала совсем умной! — заявил он. — Я позвал вас, поскольку хочу сообщить, что с этой минуты беру свою племянницу под защиту. Я буду звать ее: талант! Никто не смеет ее обижать! Учтите это все!
Пани Ярка засмеялась, но дедуля ее тут же одернул. — В моих словах нет ничего смешного! — строго сказал он.
— Я вам удивляюсь! — покрутил головой Яркин муж.
Дедуля, сверкая глазами, облизывал губы, размахивал руками и, не переставая, вертелся в постели. — Это талант! И можете хоть лопнуть со злости!
— Ага, сейчас! — ухмыльнулась бабушка.
— Сейчас так все и лопнем! — расхрабрилась пани Ярка. — Столько проучившись, могла бы и лучше играть.
— Лучше, чем кто? — поинтересовался дедуля.
— Да о чем тут говорить! — взвизгнула бабушка. — Будто никто больше на скрипке пиликать не умеет!
Дедуля все больше распалялся. — Давайте, давайте! Злитесь себе на здоровье! Лопайтесь, как ядовитые пузырьки! А я своего мнения не изменю! Поняли? Не изменю! — И он снова захлопал в ладоши.
— Ну да! — засмеялся Яркин муж, однако было заметно, что и он рассердился. — Не измените? Вы его уже изменили. Раньше ругали ее, а теперь вдруг расхваливать стали.
— Раньше, раньше! Не важно, что я говорил раньше, важно, что теперь говорю. Злитесь на здоровье! Чпок! Чпок! Лопайтесь, как пузырьки! — продолжал он хлопать в ладоши. — Злитесь себе!
— Можете к ней даже переехать, если хотите, — поддразнивала его пани Ярка.
— Переехать не перееду, а правду вам каждый день говорить буду! Правда есть правда! На гармонике или на пианино — там этот тон видишь, но на скрипке, на этой струне, где ты его найдешь? Для этого уши нужны! Дурачье! Раньше вы над ней смеялись, а теперь завидовать ей будете.
— Он наклюкался, — рассудила бабушка. — Оставим его в покое!
Так и шло день за днем. Дедуля стал Иренку просто обожать. Всем рассказывал о ее таланте. И был убежден, что она унаследовала его от матери, поскольку у свояка даже голоса порядочного не было, не говоря о слухе.
— Уши у него солидные, — рассказывал о нем дедуля. — Уши солидные, а в музыке ничего не понимает. Только щеки раздувает. Скажите на милость, что такому человеку щеки раздувать? Хорошо. Раздувай, раз уж у тебя такие щеки. Прямо полыхают. Однажды я его встретил, так чуть было не сгорел, стоя с ним рядом. Экий ты красный, того гляди яйцо снесешь. А он уж и квохтать начал. Ну и тип! Раз квохчешь, сиди дома! А он раскудахтался! Чуть было на меня не обиделся.
Но Иренке он ничего этого не говорил. Знал, что я с ней рассорился, и хотел нас снова свести вместе. Каждый день передавал мне, чтобы я к нему зашел.
Ярка мне его просьбу передавала, но всякий раз добавляла: — Не слушайте его! И к нему не ходите! Нам всем его жалко, но, с другой стороны, злит, что он постоянно ищет повод для ссор и сплетен.
Вскоре дедуля понял, что не может положиться на дочь, поэтому написал мне записку и послал по почте.
Общегосударственный траур. Концерт переносится. Иренка и Блажей.
