Время Волка - Волкодав Юлия

Дверь открыла Ангелина, в вечернем платье, накрашенная, с завитыми кудрями.

– А, это ты! Ну наконец-то. Что так долго? Мы с отцом в театр, я билеты достала на «Маскарад» в «Моссовет». Присмотришь за Ликой.

– Я тоже хочу в театр! – ревела Лика из комнаты.

– Ангела, иди с ней, я чертовски устал на службе, – ворчал оттуда же отец.

– Нет, мы пойдём вместе! Неприлично ходить в театр без мужа! За Ликой присмотрит Лёнечка, правда, Лёнь?

Лёня и рта не успел раскрыть, а его уже взяли в оборот. Ангелина перечисляла, что нужно сделать в их отсутствие: разогреть ужин, покормить Лику, помыть посуду («Ненавижу грязные тарелки в раковине, ты же знаешь!») и не слишком поздно лечь спать.

– Да, и твоё пианино сегодня привезли! – крикнула уже из прихожей, надевая туфли, Ангелина. – Так что можешь заниматься! Только не очень громко, чтобы соседи не ругались.

Лёня растерянно смотрел на пианино, чудом втиснутое в комнату. Его «Красный Октябрь»! Он был рад его видеть, как старого друга. Подошёл, погладил потёртую крышку, открыл, пробежался по клавиатуре. Вроде не расстроено, хотя дорога была дальняя. Хотя нет, вот тут фальшивый звук и тут. Да, без настройщика не обойтись.

Из спальни через зал прошёл отец в военной форме, которую считал более торжественной одеждой, чем любой костюм, с планкой наград. С гордостью взглянул на Лёню, перебирающего клавиши пианино, на секунду задержался возле него.

– Занимайся, сын, восстанавливай форму к первому сентября. Ты ведь поступил?

Не спросил, утвердительно сказал, как будто не сомневался в положительном ответе. И Лёня не смог признаться. Кивнул, не отрываясь от пианино.

– Настоящий Волк, – удовлетворённо произнёс отец и закрыл за собой дверь.

* * *

Правду узнал только Борька, из очередного письма. В ответ написал, чтобы Лёня не валял дурака, занимался, а на следующий год показал самодовольным засранцам, чего стоят сочинские ребята. К тому моменту, когда Лёнька получил его письмо, он уже никого не валял. Он воспользовался советом рыжего и нашёл «Елисеевский» гастроном, познакомился с Тамарой Матвеевной, добродушной тёткой необъятных габаритов, которая с первой же встречи поставила себе целью сделать из этого «задохлика» человека, что выражалось в почти насильственном кормлении. Каждый день, приходя на работу, Лёнька первым делом должен был съесть оставленный Тамарой Матвеевной «паёк», в который непременно входили бутерброды с колбасой и сыром, сладкая булочка и пакет кефира, пара творожных сырков и даже пирожные. Продовольственные возможности Тамары Матвеевны были неисчерпаемы, а её почти материнское желание пригреть Лёньку выливалось порой в самые неожиданные формы – однажды он обнаружил в «пайке» бутерброды с красной икрой, в другой раз покровительница приволокла ему целый ананас, после которого он покрылся мелкой сыпью и три дня чесался – непривычный продукт вызвал аллергию.

Работа оказалась не из лёгких: когда приезжала машина, нужно было таскать неподъёмные коробки с товаром, а потом раскладывать их содержимое по полкам склада и холодильной комнаты. Не привыкшему к физическому труду Лёньке поначалу приходилось туго, но ежедневные тренировки вкупе с усиленным питанием делали своё дело, и через месяц он уже спокойно поднимал ящик с бутылками минеральной воды или консервными банками и, не особенно напрягаясь, доносил его до склада.

Он работал в дневную смену, так было удобнее. Утром уходил как бы в консерваторию, до трёх часов таскал товар, а после трёх шёл на Большую Якиманку, где в старом доме дореволюционной постройки, превращённом в тесную коммуналочку, жил Пётр Михайлович, его нынешний педагог. Желчный старик, на Лёнькин взгляд, в подмётки не годящийся Илье Степановичу. Однако Пётр Михайлович был единственным преподавателем консерватории, согласившимся давать уроки в частном порядке за ту сумму, которой Лёня располагал. Зарплата у него была небольшая, и, хотя он ни копейки не тратил на питание, оставлял только на проезд, а всё остальное отдавал за уроки, Пётр Михайлович считал эти деньги сущими грошами и часто подчёркивал, что занимается с Лёней исключительно по доброте душевной. Таланта он в Лёне не видел, никогда не хвалил за успехи, зато нещадно ругал за малейшие оплошности.

– Руки каменные, – орал он на Лёню, лупя по этим самым рукам железной линейкой. – Ты что, слесарь на заводе? Это руки музыканта?

У него и правда был повышен мышечный тонус после шести часов таскания ящиков. К тому же Лёня совершенно не мог заниматься дома, звуки пианино мешали всем – у Ангелины от них болела голова, а Лика не слышала телевизор. Отец претензий не высказывал, но, судя по лицу, тоже не испытывал восторга от музыкальных упражнений сына. Да и Лёне не нравилось играть в такой обстановке, по вечерам он мечтал только о том, чтобы все скорее разошлись по комнатам, и он завалился спать.

Приближалась зима, и Лёня, не привыкший к минусовым температурам, выросший в городе, где ноль градусов был поводом не отпускать ребёнка в школу, всё больше впадал в уныние. Холод, слякоть и постоянно хмурое, низкое небо нагоняли тоску. Отец отдал ему своё старое пальто, в котором Лёня тонул, а вот ботинки пришлось покупать самому, и из-за непредвиденных расходов он месяц работал ещё и в ночную смену. Отец искренне полагал, что в консерватории отличник-сын получает стипендию и в состоянии купить себе обувь.

– Давай сам, сынок, – сказал он, когда с неба посыпался первый снег и вопрос о зимних ботинках встал ребром. – Ты же понимаешь, на мне Лика, Ангелина, да и тебя надо кормить.

К слову, дома Лёня теперь почти не ел, после «пайка» Тамары Матвеевны просто не испытывал потребности в вечно недожаренных полуфабрикатах из кулинарии в исполнении Ангелы.

Он угрюмо отработал месяц в две смены и всерьёз подумывал, не отработать ли так же и второй, чтобы накопить ещё и на нормальное пальто, по размеру. И брюки ему бы не помешали, а лучше костюм к весне. Не идти же снова на экзамен в «шароварах», которые к тому же изрядно поистрепались.

Но на две смены у него сил всё же не хватало, Лёня и так держался на чистом упрямстве. Хуже всего было то, что музыка перестала приносить удовольствие. Играть для себя он не мог, а под постоянные окрики Петра Михайловича и его беспощадную критику («Твоё заикание распространяется и на руки? Ещё раз весь этюд сначала!») заниматься хотелось всё меньше и меньше. Он уже сильно сомневался в своих музыкальных талантах и мечтал только об одном: поступить и доказать. А зачем, что он будет делать потом – не важно.

– Что с тобой происходит, Лёдя? – спросила его Тамара Матвеевна незадолго до Нового года.

Она всегда называла его «Лёдей», на одесский манер, и он не возражал. Лёдя так Лёдя, лучше, чем заика или деревня.

– Ходишь как в воду опущенный. Девчонка бросила?

Лёня поставил тяжёлый ящик консервированных шпрот – дефицит к празднику, только завезли – и неопределённо пожал плечами.

– Да не-ет, всё в по-орядке.

– Вижу я твой порядок! Работа да учёба. В твоём возрасте, Лёдька, развлекаться надо, гулять! Поверь мне на слово. Вот, смотри, что у меня есть.

Она достала из кармана своего неизменного фартука с белыми оборками два картонных квадратика.

– Билеты в Московскую оперетту. Знаешь, кто подарил?

Лёня помотал головой. Откуда ему знать?

– Сам ихний режиссёр, – торжественным шёпотом произнесла она. – Какой-то специальный новогодний гала-концерт. Первый ряд! Лучшие места!

К Тамаре Матвеевне постоянно приходили посетители через «заднее крыльцо», сплошь известные люди: режиссёры, артисты, певцы, желающие отовариться дефицитными продуктами. Тамара Матвеевна очень гордилась знакомством с ними и подолгу с пристрастием расспрашивала каждого гостя о «светской жизни», прежде чем повести в подвал с сырокопчёной колбасой и консервированными крабами. Лёня пару раз помогал грузить ящики в машины для таких вот высоких гостей.