Дмитрий Липскеров - Теория описавшегося мальчика
— Не сомневайся во мне! Мне так сложнее!
— Я не буду… — Слезы текли по ее красивому лицу. Она склонялась к его голове, которая располагалась почти у самого пола, закрученная под основание ксилофона, прикасалась своей мокрой щекой к его щеке — бородатой, как у дикаря, он слизывал ее слезы. Она понимала, что он ее любит…
— Необходимо заказать чехол для ксилофона, особенный, — наставлял он. — Есть вещи, которые так и останутся не подверженными изменениям. Голова, руки и первопричинное место…
Настя проводила замеры с помощью бабушкиного сантиметра и сделала практически профессиональный чертеж.
Иван просил, чтобы в конструкции превалировала натуральная кожа, подбитая мехом, так как, несмотря на свою деревянную основу, он все равно мерз: вероятно, в карельской березе сохранилась нервная система.
Последние недели она спала коротко и тревожно. А в одну из ночей, под самое утро, что-то заставило ее проснуться и посмотреть в сторону окна. В лучах восходящего солнца она увидела стаю больших красноголовых дятлов. Дятлы летели словно волнами. Взмахивали крыльями, набирали высоту, потом пикировали вниз, потом вновь вставали на мощь крыла… Она никогда не видела столько дятлов вместе. Одна из птиц отделилась от стаи и повернула в сторону окна Насти. Ей показалось, что сейчас дятел булыжником пробьет стекло и окажется в квартире. Но птица успела затормозить в воздухе и махала крыльями, оставаясь почти на месте. Дятел глядел на лежащую в кровати Настю и, открыв клюв, делал острым язычком непристойные для птицы движения.
«Викентий», — поняла девушка.
Она вскочила, подбежала к окну и, замахав руками, зашикала на красноголового дятла:
— Пошел отсюда! Пошел!!! Гребаный ворон!!!
Птица дотронулась грудью до оконного стекла, оставив на нем перышко, глянула в глаза девице, а потом спикировала в неизвестном направлении.
Она была чрезвычайно взволнована, но будить Ивана не решилась. Сегодня они в 14:00 общались с очередным импресарио, лучшим в России, лишь вчера вернувшимся из какого-то внешнего турне, лениво согласившимся на двадцать минут личной встречи вне своего офиса… Чтобы привести себя в чувство, снять напряжение, Настя на цыпочках подобралась к книжной полке, обернулась к окну, убедилась, что за ним пусто, уверилась, что пространство чисто даже от воробьев, и затем только достала с верхней полки сейф, закамуфлированный под том Гоголя. Покрутив серебряными колесиками, набрала шифр. Сейф беззвучно открылся, и Настя прикоснулась к прохладе старинного винила. Левую руку, ребро ладони, она закусила, а после колотилась в судорогах сексуального бремени, освобождаясь от него, как переживают припадок эпилепсии… Настя не вызывала в своих фантазиях эротических видений. Так громоотвод, вбирая в себя электрический разряд, не испытывает никаких эдисоновских радостей, так револьвер выпускает пулю, совершенно равнодушный, куда она полетит…
Она закрыла пластинку в сейф, поставила книгу на место и, пройдя в кухню, наскоро перекусила бутербродом. Настя в последнее время не готовила, так как Иван перестал нуждаться в пище, а сама едой пренебрегала. Вероятно, хлеб насущный ксилофону заменяла полироль.
Вчера они примеряли чехол. Иван даже смеялся, когда попал правой рукой в левый рукав. Остальное оказалось сделанным как нельзя лучше.
Голова узбека лежала на специальной подставке, похожей на автомобильный подголовник. В общем, Иван был доволен удобствами. Одного не понимала Настя: зачем ему понадобилась ширинка, если он перестал выделять, равно как и потреблять? Она это списала на рефлекторное желание оставаться мужчиной.
Настя нежно разбудила Ивана.
— Ты как? — спросила. Он не ответил, но улыбнулся ей густо заросшим бородой и усами ртом. Его раскосые глаза были по-прежнему прекрасны и глубоки, как вселенная. — Будем умываться?
— Да.
Она открыла емкость с полиролью. Аккуратно отвинтив крышку, взяла мягкую губку и, смочив ее коричневой жидкостью со спиртовыми парами, медленно, не пропуская миллиметра, принялась освежать все деревянные поверхности ксилофона. Сначала боковые деки, потом натерла нотные бруски и напоследок — подбрюшье инструмента… Лицо Ивана она умыла свежей водой, приговаривая, что если были плохие сны, то пусть они уйдут с этой водой.
— Ты позавтракала?
— Да.
— Надо попробовать.
— Я готова.
— Ты не должна волноваться. Ты профессионал.
— Я профессионал.
Настя открыла черного цвета футляр, извлекала из него четыре молоточка. Один — шарообразный, насаженный на тонкий стерженек — зажала между указательным и средним пальцами правой руки, второй сдавила между безымянным и мизинцем. То же сделала и с двумя другими молоточками для левой руки.
Она встала над ксилофоном, правая нога чуть вперед, спина чуть склонилась, повернула лицо вправо и увидела скошенный глаз Ивана. А в нем лопнувший сосудик.
Настя давно не играла, хоть и была лучшей в группе ксилофонистов, когда училась. Но кому нужны ксилофонисты? Дома культуры, мелкие гастроли за копейки… Она оставила музыку через день после того, как встретила Ивана, а свой инструмент реализовала по дешевке.
Двухметрового роста азиат дрался возле ее дома с четырьмя лысыми парнями. Вернее, он с ними забавлялся, сталкивая нападавших между собой. И с легкостью выбил из руки самого рьяного недобро сверкнувший в лунном свете нож. В полицию забрали именно Ивана — за внешность, зверя заловили, а она как-то по-человечески пошла исполнить гражданский долг и защитить невиновного. Так банально, как в кино, и познакомилась Настя с будущим ксилофоном.
Она заиграла «Полет шмеля».
На миг показалось, что целый дом, в котором они жили, оторвался от земли и собрался, как воздушный шар, взлететь к небесам со всеми жильцами. Различить музыку было почти невозможно. Человеческие уши для такого симбиоза не годились. Но сердца людские, а скорее души, особенно открытые, вдруг ощутили неземную благодать. Те, кто ссорился, обнялись, кто был набожен, упал на колени и вознес хвалу Господу! Даже до старухи Пыховой, по-прежнему сидевшей у окна, дошла волна благостности, и она сладко заплакала по давно забытому Петру Григову. А бомж Алексей, пьяный, спящий в коробке из-под итальянского дивана, вдруг проснулся отрезвленный и тотчас встретил живого Бога, который велел ему идти завтра же работать грузчиком. Еще Бог обещал, что Алексей в скором времени встретит женщину, и они родят мальчика.
Настя закончила играть композицию. Ее лицо было мокрым от слез. Это были слезы счастья, всеобъемлющего, великого счастья. Все, чем она мучилась, вышло из ее организма невидимыми испарениями, а на что надеялась годами, сбылось в многократной мере в сию секунду. Она опустилась на колени и долго целовала лицо Ивана. Он не противился, отвечал ей, но по-родственному, целуя Настины губы без страсти.
— Ну хватит, хватит! — попросил.
Она легла возле его лица, свернувшись в клубок.
— Получилось, Иван! — сияла, как театральный прожектор.
— Да, — согласился он. — Играла ты хорошо!
— Но то, что делал ты… Это нельзя облечь в слова!.. Ты что-то сделал с моей душой! Она переменилась! Ты Гварнери, Страдивари и Амати в одном инструменте!!!
Иван похвалу не различил, а посмотрел на настенные часы и предупредил, что до прихода импресарио остался всего час. — Нужно выбрать композицию для показа и приготовить чай.
— Конечно… — она поднялась с колен и предложила: — Фантазия-экспромт Шопена? Как тебе?
— Хороший выбор.
— Ну и чудесно.
Он был важным человеком в мире шоу-бизнеса. Он был Самый! Самый успешный, самый богатый, самый толстый и самый эксцентричный. Эндрю Васильевич Жагин каждую неделю перекрашивал волосы в радикально другой по сравнению с предыдущим цвет. Он носил штаны в клетку, и поддерживались они мощными кожаными подтяжками, скрипящими, сделанными на заказ. Его огромный организм возил лимузин с шофером лилового цвета. Своего негра Этьена Жагин заставлял наносить на черное лицо лиловый грим, напяливать на нос лиловые очки, а лиловое пальто для Этьена Эндрю Васильевич самолично заказал у Готье. Вот каким он был и какого водителя имел, продюсер Жагин.
Многие пытались перенять сей стиль, но никому не удавалось выглядеть с экрана телевизора так обстоятельно и внушительно, как господину Жагину. Его уважал даже Президент, хотя публично этого не признавал. Все артисты мечтали попасть к Самому, но он владел всего тремя звездами первой величины и одной юной прелестницей, которая пела под фонограмму очень одаренной, но неизвестной вокалистки. Юная прелестница создавала комфорт в жизни продюсера Жагина, и он даже доплачивал за ее популярность гендиректорам телеканалов.
— Мне больше никто не нужен! — объяснял Эндрю Васильевич. — Даже Иглесиас. Был бы жив Вертинский, его бы я нанял… В пару к моему лиловому негру!
