Михаил Веллер - Ноль часов
— А теперь — кино!
Два дня он ползал с любительской видеокамерой, взятой в прокате, а звук накладывал в радиорубке с пластинки «Советские марши».
Кассету вложили в видик большого телевизора — «общего» — и расселись со вниманием.
Под бодрые такты «Новостей дня» пошла панорама «Авроры» у набережной. Это прервалось кукареканьем горна, и флаг вполз в небо, заняв экран.
Затем пошла сплошная производственная хроника, но смотрели ее увлеченнее любого боевика.
Буханье «Славянки» придавало чувств попыткам Колчака всунуть узкое лицо в ствол орудия правой бортовой батареи, из которого вырезана стальная перемычка и зачищены приливы сварки с нарезов.
Работяги в румпельном отделении привинчивают к основаниям спертые с завода электромоторы и подводят к ним кабель. Их усилия сопровождает «Раскинулось море широко».
На юте облачают водолаза и проверяют воздушную помпу. Мознаим линейкой замеряет расточенное гнездо бронзового винта и машет кулаком, попадая в ритм «Путь далек у нас с тобою».
Старшина Сидорович подает в раззявленный котел отрезок трубы, прижимает к груди, неслышно матерится, бросает и из нагрудного кармана достает раздавленные очки. «Плещут холодные волны». Эту сцену повторили на бис.
И под «Марш энтузиастов» четверо корячатся с домкратами, пытаясь напрессовать подшипник главного вала.
Фильм впечатлял.
Шефов проводили, и офицеры поставили посмотреть еще раз.
Снарядный погреб было решено, за слишком малой надобностью, не оборудовать, а на старинный манер складировать снаряды в ящиках в пустой каюте, сделав ее тем самым крюйт-камерой, и приставить к двери часового.
14
Вернувшись из портовых складов к обеду, то есть к полудню, Ольховский поставил ногу из машины на набережную — и так остался сидеть. Капля пота, прохладно щекоча, сползла по затылку.
Над крейсером был красный флаг.
Через секунду-другую пустота в животе потеплела, а пульсы в висках забились тихо и быстро: произошел вдох-выдох. Флаг был маленький, обгрызенный, хотя цвет имел однозначный. Трепался он на кормовом шлюпочном выстреле и должен был обозначать не политический вызов, а ничего более страшного, как «ведутся водолазные работы»…
— Вам что, нехорошо? — спросил водитель.
— Кажется, пронесло пока, — с нервным смешком ответил Ольховский.
Однако закон парных случаев являет себя не только в реальных событиях, но и в субъективном восприятии событий внешне не связанных. Сигнал тревоги может быть послан через любую мелочь. Предчувствие оправдалось прямо у трапа.
— Товарищ командир, — с партизанской преданностью доложил вахтенный, — тут ребята губернатора с корабля скинули!
Он переминался от небрежности и восторга.
Ольховский не понял услышанное, но по мере проявления в мозгу картинки челюсть его отвисла.
— Что? — горлом спросил он.
— Ну, может, честно говоря, не самого губернатора, тут какие-то хмыри приперлись из мэрии.
— Кто?..
— Да-а мелочь пузатая, слуги народа… от Кардена. Вы не волнуйтесь.
— И что?
— Ну, ребята высказали претензию.
— Какую претензию?!
— Ну, что зарплату четыре месяца не давали. И вообще.
— А мэрия тут при чем?! Вам что, городского заработка мало!
— Наглые, крутые… Ну, не сдержались.
— Что сделали-то? Ну! И за это — за борт?! Суки, суки, идиоты, Боже… Где они?..
— Ну, за борт только хотели. Свистели там, слова, естественно. В общем, сцена из «Броненосца Потемкина».
За грудину Ольховскому вставили выгнутую металлическую пластинку вроде обувного рожка. Его уложили в каюте. Прибежал доктор, роняя валидол, валокардин, нитроглицерин и валерьянку. Завоняло скорой помощью. Ольховский запил этот коктейль коньяком и глубоко затянулся. Доктор закудахтал.
— А ты где был?
— В изоляторе. Занят по службе, товарищ капитан первого ранга! Иванов руку авторучкой проткнул — проводил процедуру, обеззараживал…
— Старшего помощника!
Колчак вломился с боцманом, направляя его движение отработанной хваткой за шиворот. Кондрат услужливо семенил, симулируя беспомощность под железной рукой старпома.
— Вот! — предъявил Колчак, брезгливо разжимая пальцы. Кондрат покачнулся как бы потрясенный. — Он был на палубе! Докладывай… капитан Блад, понимаешь… губернатора он прогнал!
Губернатора, слава Богу, среди изгнанных чиновников не было: молве хотелось рисовать грезу. Были какие-то вторые лица с какими-то гостями города. Почему начальство «Авроры» не предупредили — никто не знал, обычная неувязка, какой-то клерк или секретарша кому-то не передали или забыли позвонить.
— Ну, они, значит, впираются на палубу. А команда вся здесь, мы же после обеда в город на дежурство идем. А они все такие в фирме, парфюм французский, и один командует так мичману Куркину, нагло так: где начальство? Подать немедленно! А тот им: а в чем дело, вы кто? А эти — мол, помощник губернатора, тут гости, почему командир лично не докладывает и вообще не обеспечивает, короче с угрозой так! Куркин: командир занят. Я дежурный, чего надо? Вежливо, товарищ капитан первого ранга! А тот его матом! А у Куркина же семья, вы знаете, а зарплаты полгода нет, он и отвечает: как, говорит, удачно, с самим почти губернатором встретиться, а вы знаете, господин зам губернатора как вас там, что у вас военные моряки ночными сторожами подрабатывают, потому что семьи кормить нечем? Ну, в общем слово за слово, а тут еще Бубнов проходил: а, говорит, вы еще моряков пошлите милостыню собирать! А тут Хазанов вылезает с камбуза компот остужать, ну, вы ж его знаете: забыли, говорит, чем кончается, когда команду тухлым мясом кормят? А если вообще без мяса?! И Сидорович подвернулся, он же сейчас без очков, как крот: с кем это, говорит, вы тут базарите? Кончай базар, гони их с корабля, шляется шваль всякая, а тут и за борт оступиться можно запросто! А Бубнов говорит: вот ебнуть… простите, товарищ командир! — по вашей мэрии из шести дюймов, то-то вы обосретесь… простите, товарищ командир! Ну, вот…
— А ты что?!
— А я что… Тут старший по званию был, я только следил, чтоб без рукоприкладства… по возможности. Я же понимаю.
— Кто старший был?!
— А капитан-лейтенант Мознаим кормовую лебедку проверял, он тоже пришел.
— А он что?!
— А он стал кричать: а вы знаете, что у вас морские офицеры, которые щитом родины воспитаны, на макаронах сидят и мазут воруют!
— Старший помощник! Я не слышал, где были вы!
— В низах, Петр Ильич. Мне не доложили.
— Товарищ командир, мы же действия товарища капитана первого ранга представляем, решили лучше не беспокоить, лучше уж сами как-нибудь…
— Как-нибудь — как?!
— Ну, свистеть в общем стали. Ну там несколько слов, может. Но это больше работяги свистели, по-моему, они тоже вылезли. В общем, прогнали.
— О Господи, — сказал Ольховский. — Вот и бунт. Суки, суки, идиоты, ну вообще!., повесить всех!
Ждали с тоской и трепетом, что раздастся грохот сверху — и всех накроют. Неужто — не успели?.. Все валилось из рук.
К счастью, никаких громов из мэрии или Управления флота не воспоследовало. Очевидно, мэрцы сами сочли за благо, что моряки с крейсера не стали развивать успех и преследовать их до стен родной мэрии, осадив ее с плакатами типа «Воров — на фонарь» при поддержке сочувствующих граждан. Смех, позор, хлопоты, лишние расходы: худой мир дешевле обходится — на то он и мир, на то и худой.
Для себя осталась память о хорошем настроении и ожидании тревоги, а для истории — строки в мемуарах Иванова-Седьмого «Сквозь XX век»:
«Всколебалась вся толпа. Сначала пронеслось по всему кораблю молчание, подобное тому, как бывает перед свирепою бурею, а потом вдруг поднялись речи, и весь заговорил корабль.
— Как, чтобы допустить такие мучения на русской земле от проклятых недоверков? Чтобы вот так поступали с матросами и офицерами? Да не будет же сего, не будет!
Такие слова перелетали по всем концам. Зашумели балтийцы и почуяли свои силы. Тут уже не было волнений легкомысленного народа: волновались все характеры тяжелые и крепкие, которые не скоро накалялись, но, накалившись, упорно и долго хранили в себе внутренний жар.
— Перевешать всю жидову! — раздалось из толпы. — Перетопить их всех, поганцев, в Неве!
Слова эти, произнесенные кем-то из толпы, пролетели молнией по всем головам, и толпа ринулась на них с желанием перерезать всех жидов.
Бедные сыны Израиля, растерявши все присутствие своего и без того мелкого духа, прятались в пустых мазутных бочках, в котлах и даже заползали под тенты шлюпок, но моряки везде их находили.
— Глубокоуважаемые моряки! — кричал один, высокий и длинный, как палка, жид, высунувши из кучи своих товарищей жалкую свою рожу, исковерканную страхом. — Слово только дайте нам сказать, одно слово! Таких моряков еще никогда не видывано. Таких добрых, хороших и храбрых не было еще на свете!.. — Голос его замирал и дрожал от страха. — Как можно, чтобы мы думали про балтийцев что-нибудь нехорошее! Те совсем не наши, те, что хозяйствуют в России! Ей-Богу не наши! То совсем не жиды: то черт знает что. То такое, что только поплевать на него, да и бросить! Вот и они скажут то же. Не правда ли, Шлема, или ты, Шмуль?
