Павел Астахов - Рейдер
Но – вот беда – Петя знал, что не в силах устоять не только перед железными кулаками Гоги, но даже перед его нахальным прищуром. А потом наступил день, когда Пете пришлось-таки преодолеть страх и выйти на улицу. И это был второй из самых черных дней в его жизни. Гога, прекрасно понимающий, что малохольный спекулянт Петя ни за что в милицию не пойдет, не только не застеснялся, увидев его, а, напротив, сделал своей «шестеркой» – быстро и решительно.
Петр Петрович застонал и перевернулся на другой бок. С тех самых пор он сторонился всех сколько-нибудь сильных людей, и именно с тех самых пор он терпеливо учился их использовать – каждый день.
Однако тогда он еще не ведал, сколь долгим будет путь наверх, а потому просто сказал себе: «Мой замок захвачен, а верные вассалы повержены. Но это лишь временное поражение. Мой час еще придет…»
Он бегал за «бухлом», и попутно Гога царственно, одним жестом решал его проблемы с соседскими пацанами. Он давал Гоге «в долг» и одновременно терпеливо осваивал нормы «правильного понта», чтобы ни в коем случае не переступить границ.
Пожалуй, это была хорошая наука, но – тайный агент, Истинный Рыцарь, лишь временно нацепивший маску оруженосца, – Петр Петрович не умел, да и не хотел прощать: там, среди 904 мятых купюр, были те, что хранились у него с шести-восьми лет, и кое-какие из них он помнил, что называется, «в лицо». Он и теперь их помнил.
Тишину квартиры нарушил пронзительный звон, и Спирский схватил трубку.
– Это Колесов.
– Говори.
– Адвокат в номер не возвращался и в ресторане не обедал, а его машина так и стоит возле гостиницы.
– Все?
– Все, Петр Петрович, – убито признал Колесов. – Я не знаю ни где он, ни чем занимается.
Спирский прикусил губу и аккуратно вернул телефон на тумбочку у кровати. Этот московский адвокат, как и Гога, наивно думал, что ему позволено унижать Петра Петровича своими выходками и закулисными интригами. И он точно так же, как и Гога, понятия не имел, что расплата неизбежна.
Не Цицерон
Женщины могут скрывать свои мысли и желания за внешней неприступностью, однако руки и ноги любой женщины гораздо красноречивее любой их мины. И если больше внимания обращать на то, как они теребят перчатки, кольца, браслеты, то есть все, что попадется под руки, либо двигают стопой, переставляя ее с мыска на пятку или просто покачивая изящной туфелькой, многое становится понятней.
Однако Настя спокойно держала руки на руле и лишь иногда едва отставляла указательный палец правой руки. Павлов долго гадал, что бы это значило, и в конце концов решил толковать этот жест, как своеобразный виртуальный укол в их затянувшейся словесной дуэли. И дуэль все длилась и длилась…
– Не каждому дарован талант и благополучие одновременно, – методично излагала свою позицию Настя. – Ремесленник неплохо зарабатывает на жизнь, но без души не создать ни Мыслителя, ни Венеру Милосскую.
Артем насторожился. Учитывая недавние уколы Насти в адрес его профессии, это могло оказаться очередной атакой.
– О чем вы? – осторожно поинтересовался он.
– Ваше ремесло вас кормит, но, по сути, это обычные бумажные крючки, параграфы и формулировки.
Кровь кинулась Артему в лицо:
– И что? Ну же, продолжайте!
Настя улыбнулась:
– А то, что скульптуры Родена уже стали бессмертны, а ваше ремесло – лишь тлен и суета. На что вы тратите свою жизнь, Артем? На телешоу «Зал суда»? На давно умерщвленный властью телелозунг «Свобода слова»? На тиражирование давно известных истин?
Артем стиснул зубы. Эта красотка била по его самым больным местам так, словно чуяла, где они.
– Я буду отвечать по каждому пункту вашего обвинения, – яростно выдохнул он, – и пункт первый: уникальность творений Родена.
Настя прищурилась: она видела, что разозлила попутчика не на шутку.
– Создав Мыслителя, Жан Огюст Роден растиражировал его, продавая копии направо и налево, – чеканно, как на лекции, констатировал Артем. – Сегодня в каждой столице Европы есть свой Мыслитель, а коллекционеры боятся покупать их, поскольку из трех предложенных – все четыре оказываются подделкой.
– Вы плохо считаете, господин юрист? – удивилась Настя.
– Вовсе нет, – скорбно покачал головой Артем, – просто четвертый Мыслитель, которого продавец считает подлинным, а потому держит у себя дома, тоже подделка – только классом повыше.
Настя нахмурилась. Ей тоже не нравилось проигрывать.
– К чему вы это говорите? Хотите унизить признанного творца?
– Нет, – мотнул головой Артем, – напротив. Мне больно, когда талант встает на коммерческие рельсы, потому что тогда он становится опасен не только для своих современников, но и для благодарных потомков.
И тогда завелась уже Настя. Забыв об элементарной дорожной безопасности, она развернулась к Артему, и лицо ее полыхало:
– А разве вы не делаете то же самое?! Разве вы сами не тиражируете то, что сказано еще латинскими юристами – за тысячи лет до вас!
Артем окаменел. Некоторое время он старался пережить удар, а потом вдруг вспомнил неунывающих украинских монашек. Да, слова их молитв были те же, что и за две тысячи лет до них, но вложенное-то в мольбу чувство было живым! Именно это живое чувство и помогало им улучшать мир.
– Скажите, Настя, – повернулся он к женщине, – где бы сегодня была Европа, если бы Марк Тулий Цицерон боялся бы обличать римских тиранов? Со всей присущей ему страстью…
– Вы не Цицерон, – упрямо отрезала Настя.
– Не в этом дело, – улыбнулся Артем. – Просто, в отличие от камня для скульптуры, общество людей – живой, все чувствующий и понимающий организм. А потому у него не бывает ни копий, ни повторов, и каждая… поверьте, каждая трагедия переживается впервые.
Настя задумалась, но Артем говорил уже не только для нее, но и для себя:
– И когда адвокат спасает справедливость, он спасает ее не только для подзащитного. Каждым своим делом – неважно, в зале райсуда или по «ящику» – он создает прецедент. И значит, каждым своим делом он закладывает здоровье всему обществу – на десятилетия вперед.
Рыцарь
К двум часам ночи Спирский уже почти сходил с ума от ярости.
– Никто не смеет мешать Петру Петровичу Спирскому, – бормотал он, мотаясь беспокойным ночным привидением из комнаты в комнату, – никто.
Гога этого не понял, а потому все решил банальный крысиный яд. Как-то утром тетки затеяли травлю тараканов, которые, несмотря на идеальную чистоту и порядок, проникали в кухню семейства Спирских от соседей. Тетки, как обычно, долго спорили и рядились, какой раствор приготовить и как лучше его подавать рыжим прусским захватчикам. В итоге смешали крысиный яд, хранившийся с незапамятных времен у бабушки в шкафу, с протертым в порошок «тараканьим карандашом», который не так давно появился в продаже у расторопных кооператоров-артельщиков.
Петя, отсыпавшийся после очередной Гогиной ночной попойки, на которой ему пришлось прислуживать, сквозь дремоту слышал женский базар и ворочался с боку на бок. А когда он все-таки не выдержал, встал и подошел к двери в зал, то увидел на столе трехлитровую банку желтоватой жидкости. На клочке наклеенной на банку бумажки химическим карандашом был нарисован череп с костями и выведена фиолетовая надпись: «ЯД».
Решение пришло мгновенно, и треть стакана крысиного яда превосходно растворились в бутылке армянского коньяка. В период горбачевской борьбы с алкоголизмом на чуть приоткрытую пробочку никто не обращал внимания. А еще через час, прихватив пару бутылок чешского пива и «коктейль», Петя уже стоял над топчаном почти умирающего от похмелья Гоги.
Только спустя несколько лет Петр Петрович осознал, насколько рисковал, но тогда его больше всего разозлило то, что до Гоги так и не дошло, что с ним случилось. А потом приехали менты, и мертвого хулигана вывезли на казенном «труповозе», а уже через два дня в загаженной донельзя комнате огромной коммуналки появились новые соседи – с побелкой и обоями.
Спирский и теперь не знал, почему патологоанатом не диагностировал столь очевидное и намеренное отравление, милиция не стала копать глубже, а дворовые сплетники списали смерть Гоги на паленый коньяк. Может, потому, что живым он и так уже надоел всем до невозможности. И только Петю мгновенно наступившие во дворе тишина и благонравие пугали – до мороси на коже. Он уже понимал, какую границу переступил.
В поисках оправдания он приостановил всю свою торговлю и с головой зарылся в книги, не отзываясь ни на осторожный стук в дверь растерянной «клиентуры», ни на испуганные и такие же осторожные попытки теток понять, что же стряслось с их Петенькой. А ему становилось все хуже и хуже, пока однажды не пришло спасение, откуда не ждал.
