Михаил Веллер - Любит – не любит
— Спокойной ночи!
Из подъезда вывалилась троица, один со звоном разбил о стену бутылку, выругался, — двинулись навстречу, со смыслом погогатывая.
Валя сжалась. Ларик крепко взял ее под локоть; оглянулся, сказал в меру громко, свободно:
— Где это они застряли? — как бы ожидая близких друзей.
Трое не отреагировали: приблизились, миновали было, но — остановились вплотную; глянули в глаза, дохнули винцом, осклабились:
— Так как насчет закурить?
— Всем, или одному? — осведомился Ларик.
— Жадный! — огорчился остролицый длинноволосый угорь.
Самый высокий, здоровенный шкаф, обозрел Валю с наглой ласковостью:
— Девушка, который час? — пропел он.
— А вам мама разрешает так поздно гулять?
— Да еще неизвестно с кем.
— От этого могут получиться дети, — пояснил угорь.
— Знаете, каким образом? — просунулся вперед коротышка: смазливое личико качнулось в слабом полусвете дальнего фонаря.
Ларик высвободил руку из-под ее локтя и легким толчком отодвинул Валю позади себя, в снег.
— А чем дело? — спросил он.
— А ты чего дерешь Муму? Витек, разберись с ним.
— На пару слов, — кивнул угорь, напористо схватил Ларика за куртку и потащил его в сторону.
— Не смей! — зазвенела Валя, бросаясь.
Ларик двумя руками зажал кисть противника, крутанул вниз-вбок, опрокинул его, резко ударил вниз ногой в лицо — и полетел в снег от плюхи, которую навесил ему шкаф.
Дальнейшее она воспринимала слабо, забыв в оцепенении испуга кричать и звать помощь. (Да и кто попрется в ночь на крики о помощи?..) Драка выглядела страшно и живописно, как в кино, по сравнению с обычной уличной махаловкой, где калечат безо всяких внешних эффектов. Сознание фиксировало разорванные кадры: один валяется на снегу; Ларик стоит на четвереньках, и двое пинают его, целя по голове, опущенной меж рук; перекатившись на бок, Ларик хватает одного за ногу и дергает с вывертом, тот рушится; Ларик откатывается, вскакивает, но коротышка хватает его сзади за горло, а здоровый всаживает удары в лицо и грудь, хэкая на выдохах в такт; коротышка перелетает через спину Ларика и падает на здорового, валятся оба; удар ногой в живот; пятерня тычется в глаза; по утрамбованной тропинке в ледяном свете луны движется угорь, выставив перед собой острое сияние лезвия, а Ларик пятится от него, стягивая шапку — шапка летит в лицо, две руки перехватывают кулак с ножом, нырок, выверт с рывком, угорь с резким взвизгом падает на колени, стонет, нож лежит на снегу…
Ларик сунул нож в карман, быстро окинул поле брани: тела; сплюнул длинно темным на снег и, шатаясь, подошел к ней.
— Пойдем отсюда!.. — она схватилась, сухо всхлипывая и трясясь.
— Теперь можно не торопиться, — невнятно проговорил он…
— Куда ты меня ведешь?
— Черный ход есть? Ну, с другой стороны? — он пришамкивал.
— Зачем?
— А ты хочешь, чтобы они запомнили подъезд и еще встретили тебя?
Под фонарем она взглянула со страхом: лицо в крови, струйка из угла рта, глаз заплывает. Он оступился, качаясь.
Во дворе он потянул рифленую дверь над ступенью: открыто.
— Ну пока…
— Куда ты такой? Пошли ко мне! Может быть, надо «скорую»…
— Не ерунди. «Скорая» вызовет милицию. Превышение пределов необходимой самообороны…
— Но они же там!.. А если догонят?
— Сегодня уже не догонят. — Он хмыкнул и скривился.
— А если у тебя сотрясение? Или переломы!
— Ой, без паники. Так схожу завтра в травму.
Он отпустил ручку двери и сел на ступеньку.
— Ну, иди отсюда…
— Никуда я не пойду! — с неожиданной злостью и силой она схватила его под мышки, подняла, потащила наверх.
— Ладно, — сдался он. — Только на минутку… Помоюсь…
— Хорошо, хорошо…
В прихожей, закрыв дверь, чтоб не проснулись родители, сама сняла с него куртку, повела в ванную, пустила теплую воду:
— Больно? Тебе плохо?
Лицо стремительно опухало. Он осторожно потрогал ребра, потер бок:
— Нормально обработали. Свинцовых примочек нет? Разнесет…
— Не разговаривай, тебе больно…
— «Если смерти, то мгновенной…» — пробурчал Ларик невнятно из-под ее рук, бережно обмывающих его лицо (не целовать! не!).
— Надо смазать йодом… — растерянно решила она.
— Давно леопарда не видела? Перекись водорода есть?
Ступая на цыпочках, она притащила аптечку: порылась.
— Нет…
— И хрен с ней.
— А вот мазь календулы, мгновенно все заживляет!
— Если мгновенно — мажь, — согласился он, покряхтывая.
Закрыл глаза, наслаждаясь ее прикосновениями.
— Ты чего улыбаешься?
— Представляю, на кого буду похож завтра, — спохватился, хмур.
— Хочешь чаю?
Он подумал, должен ли по сценарию хотеть чаю. Не напутать бы.
— Если можно, покрепче… а то что-то в голове шумит.
— Тошнит? голова кружится? сотрясение, — всполошилась она. — Я вызываю «скорую»!
— А сухари потом будешь мне в лагерь сушить? — спросил он с холодной насмешкой.
— Почему?
— Да потому, что я их покалечил, и могут впаять срок! Говорю же: превышение пределов самообороны! Законы наши… Этому в Институте культуры не учат?
— Но они же втроем… с ножом!
— Решила избавиться от меня, сдав под суд?
Глотая чай и морщась, с сокрушенным вздохом заметил:
— И не хотел ведь сегодня никуда переться тебя провожать… (Она замерла: что? как, он предпочел бы, чтобы она… ее?..) И как толкнуло… будто предчувствие. Удачно, что ты была не одна. Я бы себе этого никогда не простил.
Она изнутри просияла, теплый ком прокатился из живота к глазам. Захлопотала, обретя удовольствие в роли хозяйки и сестры милосердия.
— Вызови такси.
— Куда ты такой поедешь? Сиди уж…
За ее спиной он одобрительно взглянул в зеркало, видик о’кей.
— Останешься здесь. А вдруг тебе станет плохо?
— Хочешь предъявить своим родителям с утра эдакую рожу середь квартиры? — сварливо возразил он.
Она кратко задумалась:
— Ляжешь в моей комнате. А им я все расскажу.
— Что, интересно?
— Ну, в общем, ты меня все-таки спас… — проговорила она, вслушиваясь в смысл собственных слов: а ведь правда!..
Он встал, покачнулся, осторожно потрогал голову и сел обратно.
— Действительно, что-то мне… — признал слабым голосом.
А Катя ничего не знает, мелькнуло у нее. И он, похоже, не собирается ей звонить. Да если бы Валин жених… что, жених?! Он — Катин жених? Чушь… Она подумала о Кате с насмешливым презрением: Ларик здесь, он спас ее, она за ним ухаживает, а прочие могут утереться.
Она раздвинула, застелила диванчик в своей комнате. Ларик улегся и подумал, что обрек себя на пытку и заснуть не удастся.
Выключатель щелкнул, во тьме прошуршал халатик, заскрипела кровать.
Помолчав, тихо позвала:
— Тебе не очень больно?
— Нет, — шепотом отозвался он.
Глядя в потолок, прислушивались к дыханию друг друга.
— Спишь?
— Нет.
— Знаешь… ко мне заходила Катя.
— Вот как. — Молчание.
— Она мне все рассказала…
Молчание.
«Дура, зачем я все это говорю — сейчас…»
— Она красивая. И — сильная.
— Зачем ты это мне говоришь?
Она повернулась к нему в темноте. Протяни руку — коснешься.
— Ты действительно решил жениться?
— Я не хочу говорить с тобой об этом.
«Я не имею права, да? Ты прав. Она его за муки полюбила, а он ее — за состраданье к ним…» Ах, ночное течение мыслей и чувств.
— Ты… ты ее любишь?
Пауза.
— Она добрая. И она меня понимает… — прошептал он.
Часы в большой комнате пробили половину четвертого.
А я, хотела спросить Валя. Быстро меняются твои чувства и забываются клятвы, хотела сказать она. Подожди. Не делай этого. Я не хочу, чтоб ты женился, хотела сказать она.
— Пусть ты будешь счастлив, — сказала она. Протянула руку и кончиками пальцев погладила укрывший его плед.
Только не сказать ей, что люблю ее, ее одну, одну в мире! Ларик ущипнул себя, собрался — быстрым движением погладил ее руку, шевельнулся уже для пожатия:
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи… — она отвернулась, закрыла глаза, задышала тихо и ровно.
Долго притворялись спящими. Почувствовав, что сейчас вправду заснет, Ларик шевельнулся, тихонько простонал как бы сквозь сон.
— Что с тобой? Тебе плохо? — тут же отреагировала она.
— Жарко… Подташнивает что-то…
Вскочила, зажгла ночник, положила руку ему на лоб. Сделала неумелую попытку нащупать пульс:
— У тебя температура. И сердце частит…
— Ерунда… пройдет…
Рецепт: щепоть толченого графита от карандашного грифеля и две таблетки эфедрина — принять за два часа до нужного момента. Нехитрый симулянтский прием, отлично известный бывалым армейским врачам.
