Владимир Войнович - Малиновый пеликан
Иван Иванович и тут меня не перебил, и только когда я закончил, высказал свое мнение.
— Хорошо, — сказал он, — ну допустим, все было так, как говорите. Допустим, двадцати восьми панфиловцев не было, но зачем же все это рассказываете?
Я пожал плечами. Что же тут непонятного? Народ же должен знать правду, что и как было на самом деле.
— Глупости это все, — сказал он. — Народ должен знать. Да ничего он не должен. И что интереснее всего, не хочет он знать вашей правды. В мире иллюзий жить намного интересней. И ваше дело, если вы писатель, не разоблачать старые мифы, а сочинять новые.
На этом он не успокоился и пустился в рассуждения о том, что такое писатель, какова его роль в нашем обществе. И что писателю, чтобы прославиться, главное не пережить самого себя, вовремя умереть, и лучше трагически, как Пушкин, Лермонтов, Маяковский, Есенин. Я мог бы возразить, сослаться на пример Толстого, но, подумав, решил не спорить, потому что в ответ на такой пример всегда слышу замечание с кривой ухмылкой: «Но вы же не Толстой». Ну, да, не Толстой, все не Толстые, но ведь на одном Толстом, какой бы он ни был, литература не кончается и им одним не заменяется. Ну это я так, между прочим. А насчет возраста, то, конечно, редко кому из людей нашей профессии удается сохранить до старости свежесть ума и таланта, большинство в раннем возрасте, написав свое лучшее, потом ничего подобного повторить не могут, и остаток жизни напрасно мучаются, вызывая разочарования и презрительные отзывы критиков и читателей. В литературе, как в спорте, балете и сексе, надо заканчивать вовремя, чтобы не выглядеть жалким и смешным. К писателям люди бывают не столь снисходительны, как к представителям других публичных профессий. Какой-нибудь спортсмен прыгал в высоту на два с половиной метра, а потом стал прыгать на полтора, потом на метр, потом и на двадцать сантиметров не может подпрыгнуть. И кто его упрекнет? Все понимают, возраст есть возраст. И уже неспособного ни прыгать, ни подпрыгивать помнят, каким он был когда-то. Газеты поминают в статьях под рубрикой (была такая) «Им рукоплескали стадионы». Балеринам прощают. Я был знаком с одной великой и знаменитой, которая не покидала сцену до преклонного возраста. Когда ее выступления уже и на танец похожи не были, она просто выходила на сцену и одними только взмахами рук изображала лебедя. Тем не менее публика, помнившая ее молодую, сильную и прыгучую, взрывалась в овациях и забрасывала ее цветами за то, что она еще жива, выходит на сцену, подпрыгивать не может, но руками машет почти как прежде. Между прочим, однажды я был на ее концерте и сидел рядом с ее мужем, известным композитором, в музыке очень тонким, а в быту чрезвычайно грубым. Три места перед нами занимали человек с толстой шеей и золотой цепью на ней и по бокам телохранители с такими же шеями, но без цепей. Рядом с мужем балерины сидела пожилая пара, бывшие, как они нам охотно рассказали, учителя, а тот, с цепью, был их сын из тогдашних новых русских. Сын время от времени чего-то происходящего на сцене не понимал, поворачивался к родителям, они ему объясняли. Но вот концерт окончен, публика рукоплещет, швыряет на сцену цветы. В это время в ложе поднимается хрупкая женщина и тоже хлопает. Публика немедленно оборачивается к ней и теперь аплодисменты гремят в ее честь. Новый русский поворачивается к родителям и спрашивает шепотом: «Кто это?» Мама шепотом отвечает: «Уланова». Следующий вопрос: «А кто она?» Папа говорит: «Балерина». Сын, показывая пальцем, на сцену: «Такая же, как эта?» — «Лучше», — отвечает мама. «Намного, намного лучше, — уточняет папа и поворачивается к мужу балерины: — Вы не скажете, который час?» И тут же получил ответ: «А не пошел бы ты на…», и дальше пошли такие слова, что надо очень хорошо владеть мастерством композиции, чтобы суметь соединить их между собой. Старики опешили, съежились, сын и телохранители повернули свои бычьи шеи, посмотрели удивленно, но, находясь в храме искусства, спорить с грубияном не стали.
Я отклонился в сторону, но речь моя была о том, что возраст — это такая штука, которую всем прощают, кроме писателей. О писателе говорят, и с радостью, как будто именно этого и ожидали (и в самом деле ведь ожидали), что деградировал, стал бездарным. И редко при этом скажут: а давайте все-таки вспомним, каким он был раньше. И при этом не могут себе даже представить, что писатель в любом возрасте все еще на что-то надеется. Взять хотя бы меня. Вот, казалось бы, дотянул до такого предела, что можно уже никаких иллюзий не питать и несбыточных планов не строить. А я нет, все еще думаю, а вдруг вот сейчас разгонюсь да подпрыгну, вдруг что-нибудь еще такое эдакое заверну, про что-нибудь, про клеща хотя бы про этого. Не зря же он в меня залез, побуждает меня к чему-то. Мне, правда, скажут: нашел тоже тему и персонажа. Козявку. Раньше писал все-таки про людей. Раскрывал, как говорилось, тему хоть и маленького, но все-таки человека. А теперь и вовсе измельчал и никого вокруг себя крупнее клеща не видит. И некоторые критики сразу найдут повод для сарказма. Что, мол, изображает предмет, соответствующий собственному масштабу.
Третий Иван Иванович
Такими вот мыслями утомленный, я заснул, и мне сразу приснился тот же Иван Иванович, который предлагал мне, если я сам не хочу воевать, то хотя бы научить моего пса Федора, обвешанного гранатами, бросаться под укропские танки. Но я и в этом ему отказал, считая, что если уж люди столь глупы, что никак не могут не воевать, так они никак не заслужили, чтобы такое чистое и безвинное существо, как Федор, жертвовало ради них своей жизнью, которая у собаки тоже одна, как у нас. Спал я на этот раз совсем недолго, только закрыл глаза и тут же открыл. Вокруг меня как будто ничего не изменилось, разве что поле снегом припорошило, но мы так же куда-то едем и в том же составе, то есть я, Варвара, Паша, Зинуля и Иван Иванович. Но не тот Иван Иванович, а какой-то другой, на того очень похожий. Не в камуфляже, а в брезентовом плаще с капюшоном. В углу стоит не ружье, а удочка, и едет этот Иван Иванович не на Курский вокзал, а на Савеловский. А с Савеловского он поедет на электричке на какое-то, как он, подмигнув, сказал, секретное озеро, экологически чистое. Там водится экологически чистая рыба, ее он каждый день доставляет своему хозяину, который питается исключительно рыбой.
— Странный у вас хозяин, — заметила Варвара.
— Необыкновенный, — поправил Иван Иванович и спросил меня, кто я, куда еду и по какой надобности. Я ему объяснил, и он остался недоволен, как предыдущий Иван Иванович, и стал что-то бубнить, попрекая меня уже не войной, а тем, что слишком дорого обхожусь государству.
— Пенсионеров, — бубнит, — развелось, как блох. И мало того, что они пенсионный фонд разоряют, так их же еще и лечить надо. Да еще и бесплатно. Чем дольше живут, тем чаще лечатся, а чем чаще лечатся, тем дольше живут. — Эта мысль ему, видимо, так понравилась, что он достал из кармана электронную записную книжку, записал сказанное и продолжил: — И чуть что, кто с клещом, прыщом, свищом или грыжей, каждому подавай «Скорую помощь». В это время люди опаздывают на поезд, на самолет, на банкет, на похороны, наконец. На такси сквозь пробки не пробиться, а «Скорую» не поймаешь, она таких вот возит с клещами. И так у нас все. Воровство, взятки, коррупция. Одни живут за чертой бедности, а другие гоняют на «Скорой помощи» и вывозят из страны миллиарды…
— Какие миллиарды? — не выдержал я. — Что вы городите? Я еще ни одного миллиарда не вывез.
Но он меня не слушает, продолжает перечислять проказы миллиардеров и развивает тему в такую сторону.
— …покупают острова, яхты и футбольные команды. Тысячи военнослужащих не имеют жилья, страна погибает от наркотиков и наплыва мигрантов. Донбасс горит, Сирия пылает, Кавказский котел, можно сказать, уже кипит, булькает, вот-вот взорвется, а эти все ездят со своими клещами. И самое главное, что народ все это терпит.
Мне бы тут попридержать язык, но я ведь не могу. Я ведь, как говорит Варвара, когда сердится, правдолюбец хренов. Правда, когда не сердится, правдолюбец, говорит, ты мой безбашенный. А кто из нас безбашенней, это надо еще подумать.
— При чем тут народ? — говорю я этому Ивану Ивановичу. — Сами знаете, что дело не в народе, а в одном человеке.
— Да? — Он изобразил удивление. — А кто этот человек? Фамилию не подскажете?
Тут я все-таки подумал, что слишком перед ним, не зная, кто такой, раскрываться не стоит.
— Фамилию, — говорю, — сами знаете не хуже меня.
— Понятно, — парирует Иван Иванович, — назвать боитесь, но при этом утверждаете, что тот, кого вы боитесь назвать, во всем виноват. А вы?
— А что я? Я-то в чем виноват?
— Если вы ни в чем, то и он ни в чем. Вы поймите, у него было трудное детство. Он вырос в коммунальной квартире. Злой отчим порол его ремнем, соседские старшие мальчишки отнимали у него деньги на школьные завтраки, а он отнимал у младших. Его воспитывали школа, комсомол, партия и КГБ. Он читал книги про шпионов и сам хотел стать шпионом, может быть, даже большим шпионом, может быть, даже в самых дерзких мечтах — главным шпионом, но не тем, кем он стал. Но вы сами выбрали его, вот и кушайте такого, какой есть.
