Валерий Залотуха - Свечка. Том 2
Он ничего никому не хотел доказывать и не собирался никого наказывать, ему были одинаково чужды и безразличны Хозяин, зэки, монахи, и к кресту он испытывал то же отношение, какое испытывал к торчащей на вершине чайной бурой пятиконечной звезде – то есть никакого, ему просто хотелось, чтобы все это скорее кончилось.
Смех за спиной стремительно стихал, те, кто не знал Игорька, спрашивали о нем, а те, кто знал, отвечали, что это Зуек из 8-го отряда.
Он не успел доложить Хозяину о себе: прищурив один глаз, Челубеев включил свою суворовскую память и сказал:
– Осужденный Зуйков Игорь Иванович, 8-й отряд?
Игорек кивнул.
– Ну и что, хочешь сказать, что ты возьмешь его сейчас на горбушку и полезешь с ним туда? – не называя крест крестом, Марат Марксэнович указал сперва взглядом на крест, а потом на вершину чайной. Он был еще полон победного куража, но растерянность в глазах уже появилась.
Игорек кивнул еще раз.
– Так-так… – Хозяин качнулся с носков на пятки. – Хорошенько об этом подумал, осужденный Зуйков?
– Подумал, – кивнул Игорек.
– Последний раз подумай.
Игорек кивнул последний раз.
Монах-толстяк смотрел на него недоверчиво, монах-великан испытывающе.
– Ну что, взяли? – предложил им Игорек задорно, с некоторой даже глумливостью, которая, видно, передалась от Челубеева.
О. Мартирий почувствовал это и мгновенно прореагировал:
– Сам возьмешь! – пробасил он строго и угрожающе, и Игорек впервые поразился суровости монашеского взгляда.
Он не раз переживал потом это чувство: делаешь, стараешься, а в ответ получаешь этот тяжелый взгляд. Однажды, когда ценой неимоверных усилий и непомерных затрат он достал бочку отличной олифы, чтобы проолифить в храме стены, и о. Мартирий так же на него посмотрел, Игорек не выдержал и буркнул недовольно:
– Могли бы и спасибо сказать.
– Не спасибо, а спаси, Господи! И не мне делаешь – Богу! – прорычал монах, и если бы на загривке у него была шерсть, то она наверняка бы поднялась.
Крест был неподъемно тяжелым.
– Из какого он дерева сделан? – растеряно, на подламывающихся ногах спросил Игорек и тут же получил ответ:
– Из железного!
Стоя под дождем на плацу, Игорек не представлял себе своей будущей жизни, более того – он ее не хотел.
Монахи были непонятны Игорьку издали, а вблизи еще и неприятны: толстяк все время бормотал что-то, а великан смотрел зверем. И тогда Игорьку пришла в голову светлая мысль, и он очень этой мысли обрадовался: забраться на крышу и вздернуться там у всех на виду, благо, прячась за пазухой, кусок шнура оставался на шее.
– Запомни Зуйков, если с тобой что случится, я не отвечаю, – напомнил Челубеев, все больше теряя лицо.
– Бог ответит, – успокоил его о. Мартирий.
– У-у-у-у, – протянул Челубеев пароходным гудочком и, как пароходик, поплыл в сторону.
А они остались втроем.
– Ему бы помощника-нат, один не справится-нат, – испугано глядя на о. Мартирия, проговорил о. Мардарий и, услышав впервые мардариевское «нат», Игорек подумал, что это какое-то короткое церковное ругательство, вроде тех, какие прибавляют зэки в разговоре чуть не к каждому слову.
Но великан словно не слышал, испытующе глядя на Игорька.
– За что сидишь?
– За разбой.
– Разбойник, значит? Это хорошо.
Монахи многозначительно переглянулись, и Игорек тогда не понял, почему разбойник – это хорошо.
– Крещен?
– Да. – Это была правда. Цыган Гришка крестил всех своих детей, а заодно и детей беспутной Зинки.
– Крест носишь? – монах спросил это, увидев край шнурка на Игорьковой шее.
Тот молчал. О. Мартирий протянул руку и вытянул на свет из-за пазухи метровый кусок шнура.
– Где же крест твой?
Большой монах не понял, и толстяк тоже, да откуда им было знать, что это удавка?
Игорек неопределенно пожал плечами, и вдруг ноги его окончательно подломились, и, не понимая почему и как, он оказался стоящим перед монахами на коленях.
Толстяк всхлипнул и стал торопливо креститься, а великан нахмурился.
– Перед Богом падать будешь. А сейчас вставай! – грозно приказал он, и Игорек послушно поднялся.
Монах-великан расстегнул верхнюю пуговицу на своем подряснике, снял с себя через голову большой медный крест на сером суровом гайтане, надел его на Игорька и с силой запихнул за ворот.
– Теперь точно не упадешь… Понесли… – Монах взялся за основание креста, Игорек за вершину, и они направились в сторону чайной.
Рядом, с мотком альпинистского шнура в руках, семенил сопя о. Мардарий.
– Запевай отец, не молчи, – обратился великан, и толстяк запел высоко и неожиданно красиво:
– Кресту-у Твое-му поклоняемся Влады-ы-ыко и Свято-ое Воскресение Твое Сла-а-авим!
Железо крыши было крашено суриком, грязным и шершавым, и, перебираясь по нему на четвереньках, а иногда и распластываясь, Игорек вспомнил свой ночной сон про червяка и понял, что не упадет. И даже когда его, стоящего на коньке, стал хлестать и толкать налетевший вдруг ветер, – не испугался, вытащил из приваренной на коньке трубы большую деревянную звезду и без раздумий бросил ее вниз. Косо спланировав, она беззвучно раскололась на асфальте.
Тысяча рож с разинутыми пастями стояли внизу и не замечали, что в них заливается дождевая вода.
Игорек засмеялся незнакомым смехом.
Своим основанием крест встал в трубе на удивление плотно, как будто строители солдатской чайной предвидели такой поворот событий.
Челубеев опомнился поздно, когда крест уже воцарился над «Ветерком», он замахал руками, закричал что-то командирам отрядов, и нестройными колоннами, с повернутыми назад головами зэки отправились в столовую…
…Вспоминая этот, без сомнения, главный день в своей жизни, всю его последующую жизнь перевернувший, Игорек не заметил, что стоит у пустой беленой кирпичной стены своего храма, а увидев ее и осознав, что это стена, опустился на колени.
Нередко после воскресной службы, проводив монахов в обратный путь, община собиралась в трапезной за вкусным чайком с халвой и вела неспешные и сладкие разговоры о Боге, о том, кто как Его видит. Кто видел Бога во сне, кто отраженно, в каких-то намеках – в природе, детях, матери, но все так или иначе видели. Игорек в тех разговорах не участвовал, а когда спрашивали – отмалчивался. Он не видел Бога не только во сне, но и в своих бесчисленных наркотических галлюцинациях не встречал ни разу, что же касается природы, то Игорек ее не замечал, детей презирал, мать ненавидел.
Но при этом имел свое представление о Боге, и представление то было конкретным и твердым.
Стена.
Которую не пробить, не обойти по периметру в поисках прохода, тем более что никакого прохода нет, и не только перелезть через нее невозможно, но и подойти близко нельзя, хотя никакой смертельно предупреждающей надписи, как у них в зоне, на этот счет нет.
Не написано, а нельзя.
Непреодолимо высокая, бесконечно длинная, непробиваемо толстая, глухая и безмолвная стена – так Игорек видел Бога, и видение это было с ним всегда, с того самого момента, когда еще в раннем детстве от кого-то из цыган услышал это короткое непонятное слово.
– Бог!!! – сдавленно закричал Игорек, и из глаз его брызнули слезы. – Я жить хочу, понимаешь, Бог?! Не как эти – в раю, после того как им головы поотрубали, не там и тогда, а здесь и сейчас! Здесь и сейчас! Не после смерти, а при жизни – жить. Разве это грех, Бог?
Игорек говорил так, словно рассчитывал наконец пробить стену, заставить ее ответно говорить, но она оставалась непробиваемой и продолжала молчать, и Игорек понял, что это бесполезно, и, согнувшись в поясе, как от боли, повалился в отчаянии на бок, и следом большая праздничная свеча гулко стукнулась о дощатый пол и погасла.
Стало темно.
Игорек застонал, закряхтел, заныл, лежа на боку, все больше сжимаясь, а потом, горько, жалобно скуля, стал крутиться, скрежеща по полу ногами.
Сначала по часовой стрелке…
Потом против…
Потом замер…
Потом, кажется, заснул.
Глава двадцать вторая
Сила на силу
…А утром совсем распогодилось: не осень – весна, и даже ветерок можно было назвать приветливым. Такой природный катаклизм неприятен и даже мучителен для человеческого организма, потому что сразу обостряются разнообразные телесные хвори, но благотворно действует на душу, взбивая ее, как взбивают пуховую подушку, – из плоской, заспанной, скучной она превращается в пышную, приободренную, задорную.
Чудеса, да и только: ложились спать под седьмое ноября, а проснулись первого мая, а на какой демонстрации веселей?
Ясное дело – на первомайской.
Хотя, сказать по правде, челубеевские Динамиады давно всем надоели, маленький шоколадный кружок в золотистой фольге не являлся тем стимулом, ради которого стоило нарезать на стадионе круги. А тогда – зачем побеждать, зачем врагов наживать, если можно договориться? Сегодня я победил, завтра ты. Все так и поступали, а молодых и борзых одним, редко двумя словами, а то и просто жестом урезонивали старшие товарищи-рецидивисты.
