Ирвин Шоу - Богач, бедняк. Нищий, вор.
Во всем отличаясь от брата, Харольд Джордах тем не менее в одном соглашался с ним целиком: немцы по натуре своей дети и ничего не стоит подбить их на войну. «Только начнет играть оркестр, они уже маршируют, — говорил он. — А что хорошего в этой войне? Сержант кричит, а ты топаешь под дождем, спишь в грязи, а не в чистой, теплой постели рядом с женой, подставляешь себя под пули совершенно незнакомых людей, а затем, если тебе повезло и ты выжил, остаешься в старой солдатской форме, не имея даже собственного ночного горшка! Война выгодна для крупных промышленников вроде Круппа, поставляющих армии пушки и военные корабли, а для простого человека… — Он пожимал плечами. — Сталинград! Кому это надо?» Несмотря на это, Харольд Джордах был немцем до мозга костей, он не принимал никакого участия в общественных движениях американских немцев. Ему нравилось жить там, где он жил, быть тем, что он есть, и ни под каким видом он не стал бы вступать в какую-нибудь организацию, которая могла бы его скомпрометировать. «Я ни с кем не враждую, — таков был один из основополагающих принципов его жизни. — Поляк, француз, англичанин, еврей, кто угодно… Да хоть даже русский! Любой может купить у меня машину или десять галлонов бензина, и если заплатит настоящими американскими долларами — он мой друг».
Томасу жилось в доме дяди довольно спокойно, но он знал: пристанище это временное, рано или поздно он уйдет отсюда. Пока же торопиться некуда.
Он только собрался достать из пакета второй бутерброд, как к гаражу подъехал «шевроле» выпуска тридцать восьмого года, принадлежавший двум сестрам-близнецам. Том увидел, что в машине сидит только одна из них. Он не знал которая — Этель или Эдна. Как и большинство городских парней, он уже переспал и с той и с другой, но по-прежнему не различал их.
— Привет, двойняшка, — сказал он, чтобы не попасть впросак.
— Привет, Том.
Шестнадцатилетние, загорелые, с прямыми каштановыми волосами, близнецы были миловидными девушками, и, если не знать, что они переспали со всем мужским населением города, любому было бы приятно показаться с ними на людях.
— А ну скажи, как меня зовут, — потребовала девушка.
— Отстань.
— Если не скажешь, я заправлюсь у кого-нибудь другого.
— Валяй. Деньги идут не мне, а дяде.
— Я собиралась пригласить тебя на пикник, — сказала она. — На озеро. Вечером. Жареные сосиски, целых три ящика пива. Но я тебя не приглашу, если не скажешь, как меня зовут.
Том с улыбкой глядел на нее, стараясь выиграть время. На сиденье рядом с ней он увидел белый купальник.
— Мне просто хотелось тебя подразнить, Этель, — сказал он. У Этель был белый купальник, а у Эдны синий. — Я тебя сразу узнал.
— Налей мне три галлона за то, что правильно угадал.
— Я не угадал, а знал с самого начала. Ты мне запомнилась.
— Еще бы. — Этель огляделась вокруг и сморщила носик: — Как можно работать в этом жутком месте? Такой парень, как ты, мог бы найти что-нибудь получше. Например, где-нибудь в конторе.
Когда они познакомились, Томас сказал, что ему уже девятнадцать и он окончил среднюю школу.
— Мне здесь нравится. Я люблю работу на воздухе. А сейчас уезжай поскорее, пока не пришел дядя и не потребовал от меня твой талон на бензин.
— Где мы сегодня встретимся? — спросила Этель, включая мотор.
— У библиотеки в восемь тридцать. Тебя устраивает?
— Ладно, в восемь тридцать, красавчик. Я весь день буду загорать, думать о тебе и вздыхать. — И, помахав ему рукой, она уехала.
Томас снова уселся в тени на расшатанный стул и достал второй бутерброд. На нем лежал листок бумаги, сложенный вдвое. Он развернул его. По-детски аккуратными буквами карандашом было выведено: «Я тебя люблю». Том прищурился. Он сразу же узнал почерк — в кухне на полке всегда лежал блокнот, где Клотильда ежедневно записывала, что надо купить.
Том тихонько присвистнул и вслух прочел: «Я тебя люблю». Ему только что исполнилось шестнадцать, но голос у него был еще по-мальчишески высоким. Двадцатипятилетняя женщина, с которой он разве что перекинулся парой слов!
Ни на какой пикник он не поедет, это точно!
Рудольф окрестил свою джаз-группу «Пятеро с реки», так как все они жили в Порт-Филипе, на Гудзоне. К тому же ему казалось, что название звучит вполне артистично и намекает на профессионализм.
С ними заключили трехнедельный контракт, и каждый вечер, за исключением воскресенья, они играли в придорожном дансинге «Джек и Джилл» на окраине города. Огромный дощатый барак сотрясался от топота танцующих. Вдоль стены тянулась длинная стойка бара, половина зала была заставлена маленькими столиками, за которыми посетители пили пиво. Парни приходили в теннисках, многие девушки — в брюках. Приходили и девушки без кавалеров. Они стояли у стены, ожидая, когда кто-нибудь пригласит их танцевать, или танцевали одна с другой. Одним словом, заведение было не из шикарных, но джазу Рудольфа платили неплохо.
Играя, Рудольф с удовлетворением заметил, как Джули отказала пригласившему ее парню в пиджаке и галстуке — явно студенту-первокурснику.
Родители Джули разрешали ей проводить субботние вечера с Рудольфом и приходить домой поздно — они доверяли Рудольфу. Он всегда нравился родителям девушек. И не без оснований.
Проиграв три такта музыкального автографа оркестра и тем самым объявив пятнадцатиминутный перерыв. Рудольф подал Джули знак выйти подышать свежим воздухом: несмотря на открытые окна, в бараке было жарко и сыро, как в долине Конго.
Когда они оказались под деревьями, где стояли машины, Джули взяла его за руку. Ладонь ее была сухой, теплой, мягкой и такой родной. Удивительно, какие сложные чувства может испытывать человек, просто держа девушку за руку. Они прошли в конец автостоянки, подальше от выхода из дансинга, где на крыльце стояли танцоры, вышедшие подышать свежим воздухом, открыли дверцу какой-то машины, забрались в нее и начали целоваться в темноте. Они целовались везде, где могли; но больше ничего себе не позволяли. Она запрокинула голову, и он поцеловал ее в шею.
— Я люблю тебя, — прошептал он, потрясенный охватившей его необыкновенной радостью, которую подарили ему эти впервые произнесенные слова. Она прижала его к себе. От ее гладких сильных рук пахло летом, абрикосами.
Вдруг дверца открылась, и мужской голос спросил:
— Какого дьявола вы тут делаете?
Рудольф выпрямился и жестом защитника положил руку на плечо Джули.
— Обсуждаем взрыв атомной бомбы, — хладнокровно ответил он. — Зачем еще, по-вашему, мы бы сюда залезли? — Он скорее умер бы, чем обнаружил перед Джули свою растерянность.
Неожиданно мужчина рассмеялся.
— Задай глупый вопрос и получишь глупый ответ, — заметил он, отступая в сторону. В слабом свете фонаря, висевшего на дереве, Рудольф узнал его — гладко зачесанные желтоватые волосы, кустистые светлые брови.
— Извини, Джордах, — сказал Бойлан. В его голосе звучало смешливое удивление.
Он меня знает, подумал Рудольф. Но откуда?
— Так уж получилось, что это моя машина, — продолжал Бойлан, — но, пожалуйста, чувствуйте себя как дома. Не буду мешать артисту во время его короткого отдыха. Все равно я еще не собирался уезжать. Пойду чего-нибудь выпью. Вы с дамой окажете мне честь, если после вечера присоединитесь ко мне и выпьете по стаканчику на сон грядущий. — С легким поклоном он осторожно закрыл дверцу и удалился.
Джули сидела неподвижно, сгорая от стыда.
— Он знает нас, — прошептала она.
— Меня, — поправил ее Рудольф.
— Кто это?
— Человек по фамилии Бойлан. Из всем известного святого семейства.
Они молча вышли из машины и вернулись в дансинг. Рудольф усадил Джули за ее столик, заказал ей еще бутылку лимонада, а сам вернулся на эстраду.
Когда в два часа ночи ребята сыграли «Спокойной ночи, дамы» и начали собирать свои инструменты, Бойлан все еще сидел за стойкой бара. Самоуверенный человек среднего роста, в серых брюках из тонкой шерсти и шуршащем полотняном пиджаке, он резко выделялся из толпы парней в теннисках, рыжевато-коричневой солдатской форме и в дешевых синих выходных костюмах. Заметив, что Рудольф с Джули собираются уходить, он неторопливо подошел к ним и спросил:
— Вам, детки, есть на чем доехать домой?
— В общем-то да, — ответил Рудольф. — Что еще за «детки», — с неприязнью подумал он. — У одного из наших ребят есть машина, и мы обычно все в нее набиваемся.
— В моей машине будет удобнее, — сказал Бойлан, взял Джули под руку и направился к выходу.
Рудольф почувствовал облегчение, когда Бойлан спросил адрес Джули, чтобы вначале завезти ее, — не придется потом устраивать сцену ревности. Джули, подавленная и необычно молчаливая, сидела между ними на переднем сиденье, глядя прямо перед собой.
