Дорис Лессинг - Бабушки (сборник)
Виктория вспомнила: Томас как-то говорил, что его мать с отцом не ладят. Кажется, он рассказывал, что отец платит за учебу «и все такое».
А Джесси Стэйвни? Она ни разу не поинтересовалась, кто Виктория такая, чем она занимается, они вообще редко пересекались, а когда это все же случалось, Джесси смотрела на нее без недовольства, не говорила ничего плохого, хотя наверняка задумывалась о том, что происходит между ней и Томасом… Теперь, оглядываясь в прошлое, Виктория была несколько шокирована. Ведь Джесси Стэйвни должна была как-то высказаться?!
Семнадцать: значит, сейчас Томасу двадцать три или двадцать четыре. Виктории двадцать шесть. Эдварду, который даже в детстве, когда ему было двенадцать, против ее девяти, казался недостижимо старше и в плане возраста, и во всем остальном, теперь уже почти тридцать. Он писал письма в газеты, и их печатали. Ее письмо никто бы не опубликовал, ее мысли никому бы не показались важными или хотя бы интересными.
А когда ее дети, Мэри и Диксон, закончат школу, они будут понимать еще меньше, чем Виктория. Сможет ли Мэри выучиться на медсестру, как Бесси? А если сын Сэма не унаследует его музыкальный дар, кем станет он?
Когда у Томаса и у Эдварда появятся дети, их письма тоже будут печатать в газетах. Они, возможно, тоже будут известны, как Джесси, Лайонел или Эдвард.
Все те мысли, которые должны были — разве не так? — явиться к ней несколько лет назад, тем долгим летом, когда они с Томасом были любовниками, и принести пользу — пришли теперь. Виктория поняла, что она была простовата, она не просто ничего не понимала, а была дурой.
Тогда ей вообще в голову не приходило, что Томас имеет право знать. Теперь же она подумала: «Ребенка в одиночку не сделаешь», — это была любимая поговорка Филлис, которой часто приходилось сталкиваться с вопросами отцовства по работе. «Кажется, такая мысль мне даже в голову не приходила, — размышляла Виктория. — А почему?» Это несправедливо даже по отношению к Томасу, а что уж говорить о маленькой Мэри, отец которой принадлежал к семье с известной фамилией, чьи письма печатались в газетах, чьи дети ходили в нормальные школы. Ей смутно припоминалось, что сам Томас учился в одной с ней школе, поскольку его отец — Лайонел Стэйвни — сказал, что дети должны посмотреть, как живут другие. Посему Эдвард и Томас провели по нескольку лет бок о бок с этими другими, а потом их перевели в настоящие школы, в такие, где дети действительно учились. Если бы она, Виктория, попала в такую школу… таким детям не приходится ухаживать за больными, сходя с дистанции — падая с ведущей вверх лестницы, — и они потом не идут работать в супермаркеты или позировать никчемным развратным фотографам. И то — такая работа только для смазливых.
«А если бы у меня не было привлекательной внешности? Толстуху Бесси ни за что бы не взяли работать в Вест-Энде, туда, куда брали меня, а я еще могла капризничать. Это Филлис убедила меня, что достаточно поверить в себя, войти, продемонстрировать, что тебе не страшно, и ты удивишься, что все получится… и она оказалась права». Но Виктория была красоткой. Ей повезло. Удача — это все. Либо везет, либо нет. А в тот день, когда о ней все забыли, когда тетя заболела и Эдвард повел ее к себе? Повезло? Да? Виктория столько лет жила в этой мечте, теперь-то она это увидела, в мыслях об этом доме, его розово-золотистом свете, о его тепле и доброте. Об Эдварде. После Эдварда — Томас. Повезло ли? Ну, ей досталась Мэри, серьезная малышка с красивыми глазами — как у нее самой. Мэри появилась на свет благодаря этой удаче, стечению череды счастливых либо несчастливых обстоятельств, последовавших за тем днем, когда про нее забыл Эдвард Стэйвни и Виктория осталась одна на школьной площадке и перепугалась. А когда Томас зашел в музыкальный магазин? Ну, тут ничего удивительного, он ведь обожал африканскую музыку, а именно там она и продавалась. Но он же мог подойти со своими кассетами к другой кассирше, которая работала в тот же день, она тоже была черная, элегантная и хорошо одетая, во всем такая же, как и Виктория.
Она стала казаться себе маленькой и беспомощной, как будто ее гоняли туда-сюда удачи и неудачи, а сама она не понимала, ни что происходит, ни почему. Но теперь-то Виктория не беспомощная, по крайней мере, что-то соображает. Чего она хочет? Просто чтобы Стэйвни признали Мэри, а потом — ну, тогда и видно будет.
Когда зазвонил телефон, Томас находился у себя в комнате со своей чернокожей подружкой. «Это Виктория, ты меня помнишь?» Он помнил, конечно же, помнил. Теперь Томас думал о ней с любопытством: у него уже было, с кем сравнивать. Девушка, с которой он встречался сейчас, сказала:
— У меня на родине говорят «мы смеемся вместе» вместо «занимаемся любовью».
Томаса это развеселило, они действительно смеялись вместе. Но с Викторией все было не так. И вот теперь она заявляет:
— Томас, мне надо тебе кое-что сказать. Послушай, тем летом я забеременела. И родила. Твоего ребенка. Это девочка, ее зовут Мэри.
— Погоди-ка, не так быстро, что-что?
Она все повторила.
— А что же ты раньше не сказала?
Он, кажется, воспринял это спокойно.
— Не знаю. Глупая была. — Виктория ждала, что он разозлится, не поверит, но Томас ответил:
— Виктория, я и не знаю. Нужно было сказать.
Она уже расплакалась.
— Не плачь. Сколько ей сейчас? А, да, наверное… — Он быстро подсчитал, пока она рыдала. — Так ей, должно быть, шесть?
— Да, шесть.
— Ух!
Потом, когда молчание затянулось, она предложила:
— Может, зайдешь, посмотришь на нее?
Томас еще какое-то время молчал. Виктория подумала, как жаль, что девочка на него не похожа. Что он в ней увидит? Малышку с шоколадной кожей и именем Мэри. Но она такая сладкая…
— Я почти каждый день гуляю в парке… — Виктория сказала название.
— Хорошо, увидимся там. Завтра?
Она оставила Диксона с няней, одела Мэри в розовое платье с рюшечками, вплела в коротенькую пушистую косичку розовый бант, и они встретились с Томасом в парке на скамейке.
Он был весел, шутил, словно отгоняя свой скептицизм, в общении был приятен. На самом деле разговор складывался даже лучше, чем тем летом, когда все их отношения ограничивались постелью. Он непринужденно общался с маленькой Мэри и даже сказал Виктории, что у нее бабушкины руки.
Бабушкины? Он имел в виду Джесси.
Томас купил Мэри леденец, поцеловал и ушел, сказав:
— Я буду на связи.
Теперь у него есть ее телефонный номер и адрес.
Виктория думала: больше, наверное, я его не увижу. Ну в суд-то я не пойду! Либо появится, либо нет.
Он в тот же вечер сообщил матери и брату, что у него есть дочь по имени Мэри цвета светлого молочного шоколада. Помните ли вы Викторию?
Эдвард сказал:
— Нет, а должен?
Мать заметила, что так и знала, но Томас многих приводил домой.
Эдвард стал привлекательным мужчиной, серьезным, внушительным, к тому же — загоревшим и полным сил, поскольку только что вернулся с очередного расследования в Маврикии. Он был гордостью семьи, окончил хорошую школу, университет, уж не говоря про то, на какую организацию он работал. Томаса до сих пор воспринимали как младшего брата, даже в том же университете, где он изучал искусство и его менеджмент — в теории: он хотел стать менеджером в этой области, в частности, собирался организовать поп-группу. Он всегда придерживался своей роли младшего брата безупречного Эдварда. Как Томас мог сравняться с ним, Эдвардом, который был уже женат и имел ребенка?
Так что Томас сообщил:
— У меня есть дочь, я ее видел, она просто куколка, — в духе гонщика, у которого появился шанс поравняться с лидером.
— Надеюсь, ты учел все возможные юридические последствия, — проговорил Эдвард.
— Ой, ну не будь таким, — ответил Томас.
Джесси Стэйвни глубоко задумалась. Пышная копна золотистых волос, сохранившихся в воспоминаниях Виктории, уже седела, сейчас они были завязаны на затылке черной ленточкой, которая от тяжких усилий держаться на месте тоже уже смялась и начала покрываться сединой. Ее сухое лицо было красивым, огромные зеленые глаза деликатно подчеркивались совсем белыми веками. Джесси всматривалась в перспективу, преподнесенную ей судьбой, если не сказать — роком. Ее выразительные руки сложились в жесте молитвы или раздумья, и она опустила на них подбородок.
— Я всегда мечтала о чернокожем внуке, — задумчиво сказала Джесси.
— Боже мой, мама! — воскликнул Томас, которого зацепила не столько ее сентиментальность, сколько, быть может, мысль о том, что ей бы впору украшать нос корабля, так неустрашимо смотрела Джесси в глаза надвигающейся буре, баллов в восемь-девять.
— Что такое? — спросила она. — Ты что, хочешь, чтобы я тебя вышвырнула?
— Ну, Джесси. — Эдвард попытался успокоить их натренированной улыбкой. — Возможно, это шантаж, вы об этом подумали?
