Пауло Коэльо - Ведьма с Портобелло

– И среди них была черноволосая женщина лет тридцати пяти?

– Точно не помню. Наверно, была… А что?

– В холле моего отеля я встретила женщину, кото­рая сказала мне, что приехала на похороны друга. Ду­маю, речь шла о твоем наставнике.

Афина попросила меня рассказать еще что-нибудь о цыганах, но оказалось, что она и так все знает. Дело в том, что нам и самим почти ничего не известно о нашей истории, кроме обычаев и традиций. Я попросила ее, если когда-нибудь случится ей быть во Франции, съез­дить в городок Сент-Мари-де-ла-Мер и от моего имени отвезти святой Саре юбку.

– Сюда я приехала, потому что чувствовала – в моей жизни чего-то не хватает. Мне надо было запол­нить мои пробелы, и я думала, что довольно будет лишь увидеть твое лицо. Но нет… Мне, оказывается, надо еще было убедиться, что меня любят.

– Тебя любят.

Я заговорила не сразу – пыталась уложить в слова то, что хотела высказать с той минуты, как разрешила Афине уехать.

– Хочу попросить тебя кое о чем.

– О чем угодно.

– Хочу попросить у тебя прощения.

Я увидела, как она закусила губу, а потом произнесла:

– Я ни в чем не знаю меры. Очень много работаю, дрожу над своим сыном, танцую, как сумасшедшая… Училась искусству каллиграфии, ходила на курсы ри­элтеров, запоем читала… и все это – чтобы каждый миг был чем-то занят, ибо эти пробелы вселяют в меня ощущение ужасающей пустоты, где нет ни грана любви. Мои родители делали для меня все, а я думаю, что не перестаю их разочаровывать.

И только здесь, когда мы были вместе, когда устраи­вали празднество в честь Природы и Великой Матери, я осознала, что пробелы заполняются. Они постепенно превращаются в паузы – в тот миг, когда человек отры­вает руку от барабана, прежде чем снова ударить в него. Думаю, теперь я могу ехать, хоть и не со спокойной ду­шой, ибо моя жизнь нуждается в том ритме, к которому привыкла. Но и горечи в душе моей нет. А все цыгане верят в Великую Мать?

– На твой вопрос ни один из них не скажет «да». Мы усваиваем обычаи и верования у тех народов, сре­ди которых поселяемся. И все же всех нас объединяет одно – цыгане, где бы они ни жили, поклоняются свя­той Саре, и каждый из них должен хотя бы раз в жизни побывать на ее могиле, в Сент-Мари-де-ла-Мер. Одни называют ее «Кали Сара», то есть – «Черная Сара», другие – Пречистой Девой Цыганской.

– Я должна ехать, – через некоторое время сказала Афина. – Меня проводит мой друг – когда-нибудь я тебя с ним познакомлю.

– Он вроде бы хороший человек…

– Ты говоришь как мать.

– Я и есть твоя мать.

– А я – твоя дочь.

Она обняла меня, на этот раз – со слезами на гла­зах. Держа Афину в объятьях, я гладила ее по голове, исполняя желание, которое владело мной всегда, с того самого дня, как судьба – или мое малодушие – разлу­чила нас. Я попросила ее беречь себя, а она ответила, что многому научилась здесь.

– А научишься еще большему, ибо, хоть мы все си­дим взаперти по домам, службам, городам, наша древ­няя кровь еще помнит бесконечные кочевья. Помнит и заповеди, которые Великая Мать поставила на нашем пути, чтобы нам удалось выжить. Ты выучишься, но только если будешь рядом с людьми. В поисках твоих ничего нет хуже одиночества – если сделаешь невер­ный шаг, никого не окажется рядом, чтобы помочь тебе исправить его.

Она продолжала плакать, прильнув ко мне, и я чуть было не попросила ее остаться. Пришлось попросить моего покровителя, чтобы не дал мне пролить ни сле­зинки, потому что я хотела для Афины счастливой судьбы, а судьба ей была – идти дальше. Здесь, в Тран­сильвании, кроме моей любви, она ничего не получит. И, хоть я считаю, что любовь способна оправдать лю­бое существование, я была непреложно убеждена, что не имею права просить ее пожертвовать своим буду­щим ради того, чтобы остаться со мной.

Афина поцеловала меня в лоб и ушла, не прощаясь. Быть может, думала, что когда-нибудь вернется. К каж­дому Рождеству она присылала мне столько денег, что я могла прожить целый год, не беря заказов, но я ни разу не ходила в банк получать деньги по этим чекам – хоть все в нашем таборе считали, что я веду себя как полная дура.

А шесть месяцев спустя переводы прекратились. Должно быть, Афина поняла, что шитье необходимо мне для заполнения того, что она называла «пробела­ми».

Мне очень хочется еще разок увидеться с нею, но я знаю – она никогда не вернется: сейчас, наверно, зани­мает уже какой-нибудь важный пост, вышла замуж за того, кого любила, и у меня уже, надо думать, не один внук. Кровь моя не иссякнет на этом свете, и ошибки мои будут прощены.

Самира Р. Халиль, домохозяйка

Когда Афина с радостным криком ворвалась в дом, подхватила на руки и стала ти­скать немного оторопевшего Виореля, я поняла, что все прошло лучше, чем ожидалось. Видно, Господь услы­шал мои молитвы – Афине теперь больше нечего от­крывать в себе, и она может наконец жить нормально, как все: воспитывать сына, снова выйти замуж и, глав­ное, унять свою душевную лихорадку, которая ввергала ее то в безумное веселье, то в самую черную тоску.

– Мама, я люблю тебя!

Теперь пришел мой черед сжать ее в своих объятиях. Пока она была в отъезде, я не раз терзалась ужасом при мысли о том, что она пришлет кого-нибудь за Виорелем и мы с ними никогда больше не увидимся.

После того как она поела, приняла ванну, рассказала о встрече со своей родной матерью, описала мне Тран­сильванию (когда мы с мужем там были, я ничего, кроме сиротского приюта, не запомнила), я спросила, когда она собирается возвращаться в Дубай.

– Через неделю. Сначала мне надо будет съездить в Шотландию, встретиться там…

«С мужчиной!» – мелькнуло у меня в голове.

– С одной женщиной, – договорила Афина, за­метив, наверное, мою лукаво-понимающую улыбку. – Я чувствую свое предназначение. Когда мы устроили празднование в честь жизни и природы, мне открылись вещи, о существовании которых я и не подозревала. То, что прежде я обретала только в танце, находится повсю­ду и везде… И у него – женское лицо: я видела его…

Тут я испугалась. Сказала, что ее предназначение – растить сына, делать карьеру, зарабатывать деньги, снова выйти замуж, почитать Бога таким, каким мы Его знаем.

Но Шерин не слушала меня.

– Это случилось там, в Трансильвании, вечером, когда мы сидели вокруг костра, пили, рассказывали какие-то забавные истории, слушали музыку. Если не считать одного случая в ресторане, я ни разу за все то время, что провела там, не испытывала необходимости в танце – как будто черпала энергию из другого ис­точника. Да, так вот… Там, у костра, я почувствовала, что все вокруг меня – живое, все дышит и трепещет, я ощутила себя единым целым с Творением. И заплакала от радости, когда пляшущие языки пламени сложились в женское лицо – оно выражало сострадание, оно улы­балось мне…

Меня пробила дрожь – цыганские чары, дело ясное. И одновременно я вспомнила, как Шерин еще в школе говорила, что видела «женщину в белом одеянии».

– Не поддавайся этому– это козни лукавого. У тебя перед глазами всегда были хорошие примеры… Почему же ты не можешь просто жить – жить, как все люди? Нормально?

Ох, судя по всему, я поторопилась с выводом о том, что встреча с истинной матерью подействовала на Ше­рин благотворно. Но ожидаемой яростной вспышки не последовало – она продолжала улыбаться:

– А что такое «нормально»? Для чего папа продол­жает работать как проклятый, хотя денег у нас хватит на три поколения? Он – честный, он заслужил то, что имеет, но повторяет с гордостью, что перегружен рабо­той. Зачем? Чего он хочет добиться?

– Он достойный человек, который тяжело работал всю свою жизнь.

– Когда я жила с вами, он, приходя домой, всякий раз спрашивал, сделала ли я уроки, потом объяснял, на­сколько важно для мира то, что делает он, потом вклю­чал телевизор, комментировал положение в Ливане, а перед сном читал какую-то специальную литературу… Он постоянно был занят.

И ты – тоже… В школе я всегда была одета лучше всех, ты водила меня на праздники, следила, чтобы в доме было чисто и прибрано, ты всегда была ласкова со мной, ты дала мне безупречное воспитание. Но теперь, на по­роге старости, скажи: что вы намерены делать со своей жизнью? Я-то уже выросла и обрела независимость.

– Будем путешествовать. Странствовать по свету, наслаждаться заслуженным отдыхом.

– Но почему не начать это прямо сейчас, когда вы с папой еще бодры и здоровы?

Я и сама задавала себе этот вопрос. Но чувствовала, что мужу нужна его работа – не для денег, а чтобы ощу­щать свою полезность, доказать, что и эмигрант с гордос­тью выполняет свои обязательства. Когда он брал отпуск и оставался в городе, ему всегда хотелось пойти в офис, поговорить с коллегами, принять какие-то решения, хотя они вполне могли бы и подождать. Я вытаскивала его в театры, кино, музеи, и он соглашался делать все, что мне хотелось, но я чувствовала – через силу, ибо по-настоя­щему его интересовала только фирма, дела, работа.