Михаил Попов - Большой укол
После этого приезжали на остров какие–то престарелые сенаторы, и дерзкие журналисты. Их водили по городу, разрешали беседовать с кем угодно и ото всех они слышали только одно: никакого английского учителя в Дьянбе никогда не было. Сенаторы и журналисты увезли с собой свое недоверие к султану, но что толку. Подданных дополнительно впечатлил тот факт, что хозяин ни с кем из высокопоставленных иностранцев встретиться не пожелал. Официальная версия гласила, что он не может отойти от постели умирающего отца. Аборигены, лишенные возможности знать даже официальную версию, видя лишь презрительное невнимание султана к подозрительным иностранцам, еще выше вознесли в своем воображении жирный образ правителя.
Уязвленные парламентарии и репортеры попытались из–за океана уколоть убийственного отца. Они раструбили, что его сын умирает от СПИДа, приобретенного в европейских борделях. Но эти уколы были ничто для укрепившейся репутации султана, даже когда их совместили с упоминанием о том, будто старший брат умирающего, убит, как террорист в Каирском аэропорту. Общественное мнение просвещенного мира разделилось. Некоторые готовы были пожалеть человека, потерявшего из трех своих сыновей полтора, если не больше.
Жизнь в Дьянбе, и в целом на острове вошла в прежнее русло. Какие–то суда, правда, бороздили недружелюбно воды острова; какие–то вертолеты обнюхивали воздух над центральными долинами, но ручьи запрещенного зелья текли по зеленым зарослям и изумрудным волнам и на север, и на запад, и еще куда–то.
А старик все висит.
—<R>Не бойся, — сказал султан. — Ты ведь ни в чем передо мною не провинился, мне это точно известно.
Старик продолжал дрожать.
—<R>Ты ни в чем не виноват, тебе нечего бояться!
Из глаз висящего потекли слезы и начала медленно отваливаться нижняя челюсть, обнажая черные зубы.
Султан глубже чем обычно, втянул воздух.
—<R>Успокойся, тебе ничего не сделают. Ты чист передо мною, ты, как мне сказали, вообще, честный человек.
По глубоким народным морщинам текли ручейки пота и слез, в глазах «честного человека» плавал туман, ноги все еще отказывались его держать.
—<R>Ты ни в чем, ни в чем… — Султан несколько секунд смотрел на этот спектакль смертельного почтения, потом сказал нависавшему над плечом Руми:
—<R>Уберите этого дурака и удавите.
Старик исчез.
Султан заорал на своих метеорологов:
—<R>Мне нужен крестьянин, один, хотя бы один! Один торговец, и один полицейский. И рыбак, тоже всего один. Вы что, не можете на всем острове найти одного крестьянина?!
В тут же отворившуюся дверь ввели еще одного представителя народа. Он тоже отвалялся свое по полу, тоже задыхался от ужаса, тоже трепетал, но на свое счастье, оказался способен понимать, что ему говорят.
—<R>Ты сейчас пойдешь к моему сыну, как тебя зовут?
—<R>Гана.
—<R>Слушай меня внимательно, Гана. Мой сын будет тебе задавать вопросы, ты будешь на них отвечать.
—<R>Во истину буду.
—<R>Он будет задавать тебе разные вопросы и странные, короткие и длинные, но ты на них должен отвечать одним словом: «да» и «нет» или «не знаю».
Крестьянин задумался, разглядывая свои землистые загорелые руки.
—<R>Ты меня понял, Гана?
—<R>Нет…
—<R>Что?!
—<R>Да. Нет. Да. Понял, величайший.
—<R>Хорошо, затверди это в башке своей, если ответишь по другому — умрешь.
—<R>Умру, — спокойно кивнул Гана.
—<R>Теперь подойди ко мне. Ближе, ближе, не надо бояться. Я шепну тебе слово, которое будет у тебя выпытывать мой сын.
Крестьянин очень осторожно, дабы не осквернить телес и одежд султана своим прикосновением, наклонил бритую голову.
—<R>Все отвернитесь и заткните уши!
Все и без команды сделали это.
Убедившись, что никто не подслушивает, султан тихо, но отчетливо прошептал слово дождь.
—<R>Ты услышал?
—<R>Я услышал.
—<R>Никому не говори это слово. Ни матери, ни жене, ни детям. Этим — уперстненная кисть обвела стоящих в комнате, — тоже не говори. Это слово смертельно опасно. Ты понял меня?
Гана серьезно кивнул, он понял.
—<R>Мой сын будет спрашивать тебя, а ты отвечай, так, будто он спрашивает об этом слове, вот в чем твоя работа. — Дополнительно проинструктировал крестьянина султан.
—<R>Я понял все.
—<R>Тебе заплатят, тебе заплатят столько, сколько тебе и не снилось, но только если ты сделаешь все, как нужно. Тебя убьют, и детей твоих убьют и всю семью, если проболтаешься.
—<R>Я сделаю все, как нужно, накажи меня смертью и семью мою, если я не сделаю так.
154–181
3
Интересно, подумал Владислав Владимирович, это что, слежка?
— Василий Иванович, а ну–ка, поверни налево.
— А туточки нет поворота.
— Поверни, поверни. Та–ак, а теперь возле той школы на маленькую дорожку.
— Понял.
— И до конца.
— Понял.
Через минуту все сомнения рассеялись. Генерал улыбнулся своему отражению в водительском зеркальце: не нужно удивляться, господин генерал. На что вы рассчитывали после своего безумного доклада главе государства. Слежку, если вдуматься, следует признать мягкой мерой. Неприятно, но мягкой.
— Куда теперь, Владимирыч?
Генерал посмотрел в уверенный, аккуратно–седой затылок водителя. Василий Иванович не подозревал, кого возит. Знал только, что какого–то генерала, то ли строителя, то ли пожарника. Владиславу Владимировичу не нужно было держаться ним слишком строгую дистанцию и непрерывно демонстрировать волевое и интеллектуальное превосходство, как в общении с непосредственными сотрудниками. За это Василий Иванович генералу нравился, они иногда говорили по душам о жизни, о власти. О семье.
Кстати.
— А поезжай–ка, Василий Иванович на дачу.
— Сейчас?
— Именно.
Черная, ничем не примечательная волга, вырулила на Можайку и понеслась вон из города.
— Спешить не обязательно, мы ведь ни от кого не бежим и не скрываемся.
— А я думал… — водитель осекся. Все же генеральские дела, есть генеральские дела.
Можайское шоссе, перевалив через кольцевую дорогу, сменило название на Минское. Через каких–нибудь десять минут, генерал, поднимая острые колени, всходил на веранду своей дачи. Жена его, высокая, узколицая, миловидная женщина, вытирала на кухне посуду, переброшенным через плечо полотенцем и ничего не подозревала. Увидев мужа, испуганно открыла глаза — никогда в последние несколько лет ей не приходилось видеть его дома в рабочее время. Да и в нерабочее нечасто.
— Спят? — спросил тихо генерал.
Супруга кивнула, стягивая с плеча полотенце.
— Разбудить?
Поняла, подумал Владислав Владимирович, испытывая прилив нежности к этой женщине. Не зря они столько лет вместе, не взирая ни на что.
— Не надо.
— Кофе?
— Водки.
— У меня пельмени в морозилке, сейчас отварю.
— Не надо.
Она болезненно поморщилась, как от внутреннего укола.
— Что, — горло у нее перехватило, — совсем нет времени?
— Нет, нет, — генерал ласково погладил ее по плечу, — просто я не хочу есть.
Заострившееся было плечо обмякло, глаза закрылись. Рука наощупь открыла холодильник, достала початую бутылку.
— Сядь, Наташа.
— Все–таки «сядь»! — вздохнула она. Все неприятные разговоры муж начинал с предложения сесть. Наверное, профессиональное. Владислав Владимирович налил себе полстакана, выпил легко и плавно, бросил в рот символическую крошку.
— Я села.
Он полез в карман пиджака, достал портмоне, а из него картонную книжечку.
— Свидетельство о разводе?
— Да, Наташа.
— Я, — опять спазм, — я думала — обойдется.
— Я тоже.
— Что же мне теперь делать?
— Пока ничего. Вряд ли с дачи выселят сразу, но на всякий случай готовься к переезду.
— Я не про это.
— Когда будут спрашивать, а может и допрашивать, настаивай, что мы не живем вместе уже больше года; утверждай, что ты даже не знала о моем новом назначении.
— Я не про это! Что мне теперь делать?!
Генерал подошел к ней, прижал заплаканное лицо к правому карману пиджака.
— Хоть я и предупреждал тебя, что все может так обернуться, ты меня все равно, прости.
Осторожно убрал руки с ее плеч, еще более осторожно отошел, проверяя, уверенно ли она сидит, и торопливо вышел.
— Заводи, Василий Иванович.
4
После этого я взял его за плечи и повел внутрь квартиры. Он был так потрясен потерей способности видеть, что совсем не сопротивлялся.
Квартира однокомнатная. Видно, что хозяин птица невысокого полета, но не окончательно опустился. Оставалось определить на глаз, женат он или нет. Проще всего это сделать в ванной. На заляпанной стеклянной полочке, перед тусклым зеркалом, стоял на две трети опорожненный флакон одеколона «Саша» и помазок с окаменевшей пеной во вздыбленных волосах. Труба сушилки обмотана черными носками. На раздвижной вешалке вафельное полотенце.
