Димитр Коруджиев - Дом в наем
– Очень интересно… А где хозяева?
– У них есть еще один дом, – предположение, кажется, подтверждалось. – Живут там.
– Хочу повидать их. Раз вы съезжаете, я бы с удовольствием снял.
– Вы?
Замерев на мгновенье под острием собственного удивленного возгласа, Матей заморгал, ему показалось, что его спрашивают: „Почему вы удивляетесь?" Почему, в самом деле?
– Да, я бы снял дом немедленно. Как связаться с ними, с хозяевами?
– Хозяин придет сюда завтра утром, чтобы взять ключ. Приходите… и договоритесь. Его зовут Стефан.
– Стефан… – Человечек задумался, он, и в самом деле, был странным.
Жаль, эта встреча выглядела очень смешной, нелепо будет рассказывать кому-нибудь о ней… Как передать загадочное ощущение, что их самые обычные слова содержат и какой-то второй, важный смысл? Как объяснить, что он не задумывался, что скажет, что сделает? Произнес ли Матей только что: „Если вас интересует плата…" Или выдумал это? Хотел ли он в действительности узнать, в состоянии ли человечек платить за дом? Он не уверен, что услышал ответ: „Нет… нет… плата меня не интересует…" А вот вечернее отражение в оконном стекле так приятно, что может и погубить странника или вызвать астматический приступ… К хорошему, продолжал человечек, легко не привыкнешь, и вообще, это место выглядит как-то особенно.
Отражение в окне? Невыносимо красивое, действительно, светло-красное отражение… Светлое струилось наружу, к ним, а красное оставалось внутри… Да, Матей увидел, как красное разгуливает по комнате… Кого искало оно понапрасну?
– Какое переплетение чистого света с красным, – снова заговорил человечек, – нам, бедным душам, нелегко…
„Ага, – сказал себе Матей, почти пораженный, – ага, ага…" Знаем мы эту прозорливость неуравновешенных и экзальтированных! И на каком основании обвиняет меня Стефан в религиозности? Рискуя уподобиться ему, разве я не могу сказать, что сам напал на след религиозности, причем в ее чистом виде? Мне так это знакомо – мучают людей неясными разговорами на улицах и в трамваях, выставляют их ограниченными, нечувствительными. И зачем теребят их? Но так уж повелось издавна, раз уж где-то находят себе приют самые уязвимые…
И все же удивительно… Его мысли и поведение стали еще более походить на две разъезжающиеся ноги, они все дальше друг от друга вместо того, чтобы стоять рядом: унизительное моргание, ненужный полуповорот головы – пораженный собственными движениями, Матей спросил:
– А вы… куда идете по этой улице? (Морганием он инстинктивно подражал Любе и ее манере расспрашивать, полуповоротом… даме, чьи мелкие шажки по колдобинам он представлял себе несколько минут назад… Пантомима? Но зачем? Может быть, чтобы понравиться человечку? И как дошло до этого?)
Его странный собеседник сосал палец, он стал похож на мальчишку, черпающего в этом уверенность или смелость. Человечек сказал, что он сапожник, работает недалеко – около последней остановки автобуса, еще с тремя мастерами в вонючей душной комнатке. Не лучше и его жилище одинокого квартиранта… Под вечер выходит прогуляться, иногда надолго, так просто, без цели… Подышать воздухом неплохо. Улочки, поскольку они на окраине города, похожи на курортные. Но такого дома он не видел… Иллюзия одиночества и оторванности охватывает его буквально кольцом…
Матей молчал пораженный. Его давешнее состояние повторялось в другом. „Ваши туфли, – продолжал человечек, – очень хорошие… Где они сделаны?" Хорошие, – согласился режиссер, – итальянские. Да проститься мне, – именно так выразился маленький сапожник, – и, дай бог, чтобы вы не приняли меня за маньяка… Разве не играет на носках этих туфель последний, но зато веселый отблеск уходящего солнца? Огоньки играют в мастерской каждый вечер – на готовых парах, расставленных под окном. Тогда туфли просто оживают, смотрят на него, мило ему улыбаются; он понимает, что для них он часть внешнего мира, так же, как и они для него. Только люди отчаиваются легко, без особого повода. А могли бы радоваться всему, до последней минуты, могли бы сохранять надежды на завтрашний день…
Не обман ли движения губ человечка, действительно ли оттуда шли звуки? Матей попытался в который раз проснуться, разгадать тайну, он как бы случайно дотронулся пальцами до своего лица… И узнал его, это было оно, оно, то самое лицо, в которое столько глаз всматривались с симпатией или неприязнью, которое слышало так много голосов… Его забытое лицо, когда оно последний раз заглядывало в зеркало: „Нет, я вовсе не сплю наверху в комнате, я на улице, стою и разговариваю…" Сапожник провел ладонью по своим волосам с тем же спокойствием, что излучали и его глаза. Он погладил себя по головке, как гладят собачку, ребенка. Но пальцы его не дрожали. Нет, он не был ни неуравновешенным, ни… Как он назвал его? Религиозным? „Не приравнял ли я себя, действительно, к Стефану?" Солнце, отблески – разве он слышал когда-нибудь нечто более языческое? „А может, утерянное мной, и в самом деле, переселилось в другого?.. И все же обидно, очень уж неподходящая внешность…" Я себя чувствую виноватым, улыбнулся человечек, из-за своих нудных и наивных разговоров, но позволил себе их, так как вы некоторое время жили в этом доме. Искали покоя, – добавил он несколько неожиданно, – со мной то же самое. Он, мол, знает, что покой существует. Просто он есть, даже если никто не вспоминает о нем. Если мы не будем его искать, он может нас забыть навсегда.
Стало совсем темно. Матей почувствовал: слово „покой" сводит его с ума! Он был готов, не обращая внимание на тяжелый гипс, броситься по невидимой уже улочке, шарить по кустам, снова искать покой, будто это была исчезнувшая белая собачка… Белый цвет, в нем все… „Я теряю покой, оставляю его этому коротышке, я должен кричать!" Человечек отступил в сторону, возможно, желая отдалиться от режиссера. В глазах Матея отразилась звезда. Он не издал ни звука, но ему показалось, что он кричал, кричал и на нее… Тогда он услышал, что перед ним извиняются: „если я вас чем-то утомил…"
– Я ухожу, – сказал через некоторое время сапожник, – приду завтра к обеду. Не раньше, чтобы вам не мешать…
Его последний вопрос был очень смешной, он касался вещей: нет ли в доме лишних?
– Обстановка, – Матей содрогнулся от непонятного удовлетворения, – самая обыкновенная. Только необходимое – кровать, стол, стул.
(Удовлетворение, даже радость – просто беспричинные… В следующий момент понял: „Горжусь, что был бедняком!")
– Хорошо бы мне сдали его, – сказал сапожник с искренней надеждой. – Ну, я действительно пошел. Как оправдать мое нахальство и болтливость?
Подал руку, сделал маленький, как и он сам, незаметный поклон. (Слова „хорошо бы", надежда мило светились вокруг его головы… как нимб.) Худенькая фигурка растаяла в темноте, а режиссер, усомнившийся в себе, испытал такое ощущение, будто разговаривал с переодетым лесным духом. Он смотрел ему вслед изумленным взглядом… Человечек пошел не в город, он продолжил свою прерванную прогулку! Но там, куда он пошел, была полная неизвестность, там, наверное, даже не было домов: „леса и пропасти одни скучают во мраке…" Лесной дух, лесной карлик. Кого же еще он напоминал? Ну конечно, похожее существо было нарисовано на спинке детской кроватки в его квартире (жена забрала эту кроватку), оно шло с торбой на плече через заколдованный, призрачный лес. И вот оно пришло, посланное его детьми… посмотреть, что случилось с их отцом…
„Я отец." Вдруг ему стало страшно. Оперся на калитку, она подалась: Матей потерял равновесие, покачнулся… Сердце его забилось панически – гипс, нога, одиночество, – но он не упал, чья-то рука мягко его поддержала.
36
Они были очень смешными – они со Стефаном, – выслеживали друг друга, словно хищники. (Схефан, так он обозвал его напоследок… Но мы будем называть его по-прежнему.) На этот раз хозяин расположился на стуле, а режиссер расхаживал по веранде – из конца в конец, – громко постукивая палкой, меняя со злостью направление. Почему я не ухожу, удивлялся он, почему меня не выгоняют. Какое-то взаимное притяжение связывало их впервые, ядовитое и уничтожающее. Сказали друг другу много разных резких слов. Матей говорил высокомерно, безответственно, как никогда, – я тебе раньше врал, я зарабатываю на самом деле тысячи, десятки тысяч, но транжирю их… Просто так, ничего не откладываю, потом снова зарабатываю… Эти слова подействовали на Стефана убийственно; он жадно ждал их, чтобы оправдать свою инстинктивную и нарастающую ненависть, но теперь, когда ему их сказали, не вынес! Настоящий удар под вздох – он согнулся, захрипел. Все же успел выговорить: „мне транжиры завидуют, то, что имею, добыто трудом, потому меня и не любят…" Матей вставил иронично: я талантлив, я баловень общества, если мне понадобится большая квартира, она мне даст. Очень мне надо тебе завидовать!
