Стивен Фрай - Теннисные мячики небес
Пит, сознававший, что принуждать Порцию выполнить данное ею обещание – поработать во время летних каникул – было бы жестоко, снабдил их карманными деньгами, которых вполне хватало на разного рода входные билеты, и Порция с Гордоном проводили долгие дни, бродя по галереям, храмам, музеям и королевским дворцам.
– Вы бы завели блокноты да делали записи, – сказал Пит. – Архитектура Лондона – это своего рода трактат о переходе власти и денег из одних рук в другие. От церкви к королям, от них к аристократии, к классу торговцев, к банкам и, наконец, к международным корпорациям. Что-то вроде слоев в скальных породах.
Гордон с Порцией совету его не вняли и – вместе с толпами юных туристов – просто жали на кнопки в Музее наук, веселились, глядя на дворцовую стражу и пытаясь заставить часовых, стоящих в их будках у Сент-Джеймсского дворца, шелохнуться или повести глазами. Порция обнаружила, что, водя Гордона по своим любимым художественным галереям и объясняя ему картины, она начинает испытывать подобие удовольствия, о котором в последние недели и думать забыла. Хорошо все-таки иметь возможность отвечать на вопросы, быть кому-то полезной и нужной.
Пит так ни разу и не поинтересовался, как обстоят дела с блокнотами, на которых он так настаивал. Ему хватало возни с летними студентами Политехнического. Один из них порадовал Пита, создав дискуссионную группу для анализа британского колониализма в Северной Ирландии, и Пит изводил Управление народного образования петициями о выделении средств, которые позволили бы этой группе посетить Белфаст и «на месте», как он выражался, разобраться, что там к чему. Хиллари же, занятая новым романом, была только рада сбыть Порцию с рук умнице-кузену. И все же два раза в неделю Порция по-прежнему посещала сэра Чарльза. Журналисты больше не торчали у ворот больницы, и Порция воспринимала это с облегчением, но и с тревогой, поскольку то был знак, что общество начинает терять интерес к происшедшему. Подоспели новые события, и заметки об исчезновении сына одного из членов кабинета министров постепенно перекочевали с первых полос на последние страницы, а потом о нем и вовсе вспоминать перестали. На самом пике этого интереса – когда премьер-министр страны прервала отдых на юге Франции и, стоя на ступенях больницы, заверила камеры, что будут приняты все необходимые меры и отмщение ждать себя не заставит, – похищение Неда было сенсацией летнего периода, именуемого в журналистских кругах (как с отвращением обнаружила Порция) «сезоном глупостей». Однако, по мере того как газетные фотографии Неда уменьшались в размерах, а ИРА, судя по сообщениям прессы, отрицала свою причастность к исчезновению Маддстоуна-младшего, стали появляться статьи с предположениями, будто вся эта история была просто-напросто результатом семейной ссоры, приступа подросткового бунта – из тех, что происходят каждый день. И пресса со вздохом облегчения вернулась к привычному августовскому параду трехсоткилограммовых женщин, двухвостых собак и бобов волокнистой фасоли, которые, когда их раскусывают, совершенно отчетливо произносят на древнееврейском слово «Армагеддон». Серьезные журналисты разъехались по летним отпускам, а те, кто «остался в лавке», предпочитали не переть против традиции. К тому же единственным, кого стоило бы проинтервьюировать, был сэр Чарльз, а он не говорил ни слова. Ни единому человеку.
В первую же неделю, последовавшую за исчезновением сына, у него случилось подряд два удара, и настолько серьезных, что врачи не были уверены, сможет ли он когда-нибудь снова ходить или говорить. Первый удар привел к полному параличу левой стороны тела, а второй – к коме. Порции сидение у его постели позволяло разговаривать без каких-либо опасений быть неправильно понятой.
– Ничего нового, папочка, – сообщала она, закрыв дверь отдельной палаты, и, пододвинув к койке кресло, принималась пересказывать сэру Чарльзу последние события. Обращение «папочка» вызывало в ней тайный, почти эротический трепет. – Кого-то видели в Скарборо, но это была очередная ложная тревога.
И она продолжала говорить, изливая все, что приходило ей в голову, снова и снова отыскивая возможность упомянуть имя Неда и приглядываясь к больному в надежде, что именно это упоминание окажется спасительным тросом, который позволит вытянуть сэра Чарльза из колодца беспамятства.
В один из таких дней, когда она в тысячный раз рассказывала о появлении Неда с друзьями в «Хард-рок кафе», в дверь палаты постучали. Врач, которого Порция раньше не видела, сообщил, что он переговорил с сестрой сэра Чарльза, Джорджиной.
– Возможно, настало время отключить систему жизнеобеспечения, – сказал он, – и позволить старику отойти с миром.
– Но ближайший его родственник – Нед, – возмутилась Порция. – Только он может принять такое решение.
– Прошло уже больше месяца. Необходимо смириться с фактом – никаких надежд на улучшение нет. Мисс Маддстоун обещала обдумать все и через неделю сообщить нам о своем решении. Насколько я понимаю, – добавил доктор, – вы ведь не член семьи.
Дома в Хэмпстеде Пит объяснил ей, что любое решение подобного рода, принимаемое в частной лечебнице, основывается на соображениях скорее финансовых, чем медицинских:
– Тут не обошлось без страховой компании, поверь мне. Такая круглосуточная интенсивная терапия штука не дешевая. Скорее всего, люди, ведущие финансовые дела семьи, уже подняли шум и требуют отключить систему.
Гордон, услышав это, удивился:
– Я полагал, что в Англии существует система общественного здравоохранения.
– Система общественного здравоохранения? – фыркнул Пит. – Жди, как же…
О господи, опять он за свое, подумала Порция. Гордон мог бы уже и понять, что таких вопросов Питу лучше не задавать. Теперь его ничем не остановишь.
Но нет, Пит только еще разводил пары, когда сверху спустилась Хиллари – спросить, какую одежду он намеревается взять в поездку, которую она пышно именовала «путешествием в Северную Ирландию в поисках фактов».
Порцию всегда удивляло, что мать – такая ярая, если почитать ее книги или послушать, беззаветная феминистка – в повседневной жизни тратит кучу времени на то, чтобы обслуживать нужды Пита, все до единой. С самого детства Порция не видела, чтобы отец поднял с пола, не говоря уже – постирал, хотя бы носок. Хиллари готовила ему еду, следила за его одеждой, укладывала его чемоданы, и Порция ни разу не слышала от нее ни единой жалобы. Если все мужчины и вправду насильники, о чем Хиллари писала множество раз, непонятно, почему их нужно обслуживать так, точно они магараджи.
Пока Пит с Хиллари спорили о том, какой именно гардероб позволит ему выглядеть на улицах Западного Белфаста уверенным в себе, основательным и в доску своим, Гордон предложил Порции пойти куда-нибудь прогуляться.
– Ладно, – согласилась она, – давай сходим в «Фласк». Тебе там понравится.
– А это что, какой-нибудь парк?
– Паб. Тебе понравится.
Где находится «Харчевня Фласк», Гордон отлично знал и без Порции, поскольку уже бывал там дважды с Руфусом Кейдом. Однако ему хотелось, чтобы Порция получила удовольствие, познакомив его с этим заведением. Он давно уже обнаружил, что чем более беспомощным и несмышленым выглядит, тем сильнее ей нравится. Ничего нового. Большинство знакомых Гордону девушек были точь-в-точь такими же.
– Только, ребятки, вернитесь до одиннадцати, – попросила Хиллари, – чтобы успеть попрощаться с Питом.
Они выходили из комнаты, когда в дверь громко позвонили, и сердце Порции слегка подпрыгнуло. Она уже научилась не впадать в волнение при каждом дверном или телефонном звонке, но ведь рано или поздно должен же раздаться тот звонок. Никогда же не знаешь…
– Посмотрите, кто там, – крикнул Пит. – Если ничего важного, нас нет дома.
Они уже спускались по лестнице, и тут входную дверь сотряс жуткий удар – в нее словно врезался грузовик. Затем последовал удар еще более громкий, такой, что содрогнулось все здание. От третьего дверь сорвалась с петель и с грохотом рухнула, круша плитки пола. В проем ввалились трое в противогазах и бронежилетах.
И в ту же секунду из гостиной наверху донесся мелодичный звон разбиваемого стекла, а за ним – громкое шипение баллонов со слезоточивым газом и полные ужаса крики Пита и Хиллари.
Доктор Малло был человек простой. Очень простой. Жизнь он воспринимал рационально, не эмпирически. Горизонты его мира были строго ограничены, и это, считал он, приносило ему куда больше счастья, чем выпало подавляющему большинству его ближних. Молодой англичанин, к примеру, сидевший сейчас перед ним, был доктору нисколько не интересен. Будучи опытным психиатром, доктор, разумеется, без особых усилий распознал в нем скрытую напряженность, эмоциональную сублимацию и признаки эротической пристыженности, однако серьезного внимания и изучения заслуживали лишь документы и деньги, лежащие перед доктором на столе. Откуда этот человек, откуда у него деньги, какими полномочиями наделяют его предъявленные им документы и каковы причины его нервозности – все это были вопросы, задаваться которыми мог лишь эмпирик или, еще того хуже, психолог. Единственные же вопросы, которые считал достойными рассмотрения доктор Малло, были те, что касались подлинности и количества денег плюс надежности и серьезности намерений их подателя.
