Януш Гловацкий - Good night, Джези
Ну а водители грузовиков и солдаты — среди этих тоже разные были: порядочные, воры, алкаши, стукачи; у кого-то есть в душе Бог, а иных не матери вскормили, а волчицы. Некоторые уважили нашу материнскую боль и страдание, а другие наоборот. И если какая из нас с криком изо всех сил сопротивлялась, еще и стыдили ее за то, что не знает, как себя во время войны вести.
И меня такая доля не миновала. Хотя, сами видите, я в годах и не больно приманчива, но, видать, Господь так хотел — троих через себя пропустила. По дороге в город Гудермес мы случайно попали под обстрел нашей артиллерии, но они промазали, и все закончилось смехом. В Гудермесе будто после пожара: темные развалины, ветер гуляет, дождь хлещет, дохлые кошки и крысы вместе плывут по улицам.
В комендатуре темно, а тут еще один пьяный майор как начнет палить у нас над головой, невесть сколько патронов зазря извел — все понять не мог, откуда мы взялись. И приказал сходу отправить нас в Ханкалу, откуда нам сразу велели двигать в Ростов — единственное на всей войне место, где на бывшем тракторно-танковом заводе централизованно подсчитывались трупы. Отдельно чеченцы, отдельно русские, отдельно женщины, отдельно дети, потом складывали и снова делили. Компьютер был один, и случались ошибки, да и без обмана не обходилось. Там, в Ростове, я написала на линованной бумаге письмо генералу Баранову, главному командующему наших сил, и еще несколько матерей написали, чтобы к нам по-человечески относились и что мы ищем живых.
В городе Аргун по указанному адресу никого не было, а упомянутый дом разграблен. Ну и я сразу за взятку в Грозный. А там на перекрестках болтаются на ветру оборванные провода, дождь льет без продыху, в воде плавает невинно убиенная скотинка, коровы да телятки, то есть матери с детьми, бедненькие. Снова черный дым, развалины, иногда огонь, клочья одежды и обломки мебели, трупы и неразорвавшиеся снаряды. Потом ночевка в полусгоревшем грузовике; мы с бабами, перед тем как заснуть, закопали остатки долларов, чтоб не проснуться без ничего. Спала я вполглаза, потому что ветер пробирал до костей и старая мина тикала, поди тут усни. Спозаранку перед комендатурой толпа — не протолкнешься: чеченки, русские, умоляют сжалиться, требуют справедливости, и все тоже с фотографиями своих детей. Пресвятая Богородица, думаю, да тут мой Захарка навсегда сгинет. С горя пошла бродить по развалинам, как и другие, везде рассказывая про свою беду, расклеивая листочки с фамилией, и опять офицеры давай честить меня за эгоизм: накануне двадцать семь российских солдат вместе с грузовиком подорвались на мине, и всех поразрывало на кусочки, а я тут из-за одного шум подымаю, пусть он у меня и единственный.
Не буду долго надоедать, у вас в этом вашем Нью-Йорке и без меня забот хватает, короче, после нескольких дней безнадеги подходит ко мне, в аккурат погода исправилась, местный малолетний пацанчик, вроде бы стрельнуть сигарету. А сам спрашивает тихонько, не такая-то ли я мать, которая ищет такого-то сына, рядового. У меня сердце запрыгало, как карп на сковородке, а он отвел меня в развалюху на безлюдье, далеко за городом, где я через висящую поперек кухни простыню, сидя на сломанном стуле, поговорила с похитителями. Сперва они в общих чертах спросили: намерена ли я сына получить обратно и как велики мои возможности?
Я сказала, сколько у меня есть и что больше, хоть убей, нету.
Да это просто смешно — они мне в ответ, потому как сына моего купили у командира взвода за целых четыре тысячи долларов два месяца назад.
— Это как так: купили?
— Нормально и легально. Обо всем договорились с лейтенантом, а Захара и без того в части никто не любил, ваши сами послали его вроде бы за водкой в деревню, мы там ждали, вот и все дела. Еще надо добавить расходы на транспортировку, питание, проживание и курево.
Как потом оказалось, никакого курева ему не давали и держали в яме. Вдобавок еще с одним, который не вынес и помер, так его даже посмертно не вытащили, хотя Захарка выл, чтоб забрали, он же гнил с ним рядом, а по ночам, если не было канонады, Захар слышал вой из других ям по обеим сторонам фронта.
Затем мне сообщили, что они произвели подсчеты и получилось у них восемь тысяч долларов. Или же они предлагают — что предпочтительно и ради этого все было затеяно — обменять Захара на важного чеченского одноглазого офицера, которого схватила наша армия. А решение об обмене зависит от прокурора Кравченко. Но если я их выдам, то и сыну моему, и мне не жить. А если все устрою, они меня будут ждать через неделю в том же месте, и я смогу вволю насмотреться на своего Захарку, здорового и веселого. А уж как я все устрою, не их забота, только они мне советуют поторопиться, а то они люди нетерпеливые, а когда терпенья нет, легко наделать глупостей.
Ну ладно. Напоследок я попросила лишний раз подтвердить, что наверняка все целиком и полностью зависит от прокурора Кравченко. Они подтвердили. Вы уж меня извините, я вижу, поздно уже, так что не стану описывать, как я добралась до прокурора, снова подмазывая налево и направо, скажу только, что он, глядя мне прямо в глаза, сказал:
— Ваш сын для нас никакой ценности не представляет.
Мне это сказал. Родной матери. Звери все, и на одной, и на другой стороне, даром что в мундирах и под знаменами. Но я все-таки пошла на эту встречу, гляжу: от халупы следа не осталось, сгорела дотла, и рядом три мужских трупа, в том числе того малолетки.
Потом снова Гудермес, Ханкала, Ингушетия, Гудермес, Грозный, Ростов, Ханкала, Гудермес. Нигде ничего — мрак и отчаяние. Но я продолжала слать письма генералу Баранову и однажды вдруг неожиданно получила ответ, что он сделает все, что в человеческих силах, а фото моего сына носит у себя на сердце. К прокурору Кравченко я больше не попала, да и смысла не было: посредник убит, а никакой другой не объявился, деньги потрачены на взятки, короче, надежды ноль.
Попрощалась я с Захаркой в мыслях и вернулась тем же манером в Москву, причем, должна вам сказать, странно мне было видеть улицы без трупов. И тут гром с ясного неба: я узнаю, что сын мой цел и невредим, только наши его арестовали и держат в Волгограде. Я плясала как молодуха, глотая слезы от счастья. Вижу, вы удивляетесь, как же так получилось, но что я могу сказать? Нелюдей, которые его сторожили, в ходе боя или, может, стычки Господь покарал, и их разорвало в клочья, а сынок мой выбрался по трупам из ямы и — к своим. Наши продержали его месяц, допрашивая как шпиона или дезертира, и выпустили с условием, что он вернет деньги за «Калашникова», сумку с гранатами, противогаз и военную форму, новые сапоги, одеяло, саперную лопатку, вещевой мешок, патроны и еще что-то, хотя отправлен был с пустыми руками.
Вот только когда начинается история, конец которой вы обсуждали. У Захарушки ни гроша, да и я истратилась подчистую. И тут его любимая девушка Ирина, чистое золото, которая верно его ждала, учась в Москве в театральном училище, после долгих стараний получает на месяц работу в Америке — официанткой, за приличные деньги. На семейном совете, обливаясь слезами, дети решили, что сам Господь Бог протягивает нам руку и, хочешь не хочешь, ехать надо.
Чтоб расплатиться с армией и начать жить по-людски, другого пути нет. Дальше, думаю, вы легко догадаетесь: гады эти засадили золотую нашу девочку, мать моих будущих внуков, в публичный бордель, и только от одного ее милосердного старичка-клиента Захарка обо всем узнал.
Ну а как он получил визу, на какие шиши купил билет и что кому пообещал, я вам не скажу, потому как сама не знаю, но подозрения у меня самые худшие. А я по уши влезла в долги и приехала сюда — снова его ищу, такая уж горькая материнская доля.
Просыпаюсь и не знаю, где я (из дневника Маши)
Просыпаюсь и не знаю, где я, никто не храпит, не стонет, не плачет, не плюет в стену, значит, не у родителей; не воняет сигаретами и красками, а пружины не впиваются в бок — значит, и не у Кости. И не Берлин это, и не Мюнхен, потому что лежу я одна и не шуршат карты очередного пасьянса, который раскладывает Клаус… Единственное, что я точно знаю: мне страшно. Страх. Откуда взялся, не пойму, но он есть, с самого утра, если сейчас утро. В горле пересохло, и боль под лопаткой, поначалу еще не боль, а покалывание, тихое, как колыбельная. Прихожу в себя, окончательно просыпаюсь, белый балдахин, высокий, больница? — нет, рубашка насквозь пропотела, от страха, что ли? Под лопаткой уже не покалывает, зато сердце шлепает, хлюп-хлюп, как мокрая тряпка по стенкам пустого ведра. Так, я слышала, шлепало в аппарате, когда меня обследовали.
До окон метров тридцать, а за ними сверху темно, снизу светло, и теперь я уже понимаю, что, во-первых, это не утро, во-вторых, это тот чердак, который снял Клаус. Ничего себе чердак: свободно поместится десяток семей с детьми, кишка шириной сорок, а длиной все двести метров. Клаус в Мюнхене делает дела, а сердце хлюп-хлюп. А то, что отсвечивает снизу, это Бродвей. Профессор, который меня обследовал, хмурился и говорил, что, если быстро не подлатать, с таким давлением я умру. Седой, старый — может, и вправду знает? Или, скорее, хочет вытянуть побольше из Клауса, потому что учуял фраера и хорошего человека. Впрочем, умру так умру, ничего нового. Мать говорила: чем скорей, тем лучше — меньше нагрешишь. А тут на тебе: сердечко забарахлило. Мать сто раз просила отца хотя бы в стену не плевать, а он, что это его стена, его жизнь, он на весь свет плюет.
