Михаил Мамаев - Босфор

И не сопротивлялся.

Так было легче забыть Наташу, рядом с которой мог быть лишь мужчиной и притом только сильным.

И все же я думал о Наташе, особенно по ночам, под утро.

Выходил в холл, включался в сеть, набирал номер.

Иногда к телефону никто не подходил, сколько бы ни ждал.

Или трубку брала Жале, и я молча слушал ее не проснувшийся драматический тенор.

Но бывали случаи, когда подходила Наташа.

Голос был таким же.

И другим.

Как, наверное, вся Наташа.

Когда человек оказывается брошенным, или уходит сам, он мгновенно меняется.

Хотя, возможно, это и не так.

Просто перестаешь видеть в нем свое отражение.

С приходом февраля затворничество кончилось. Отправился к Денизу в агентство.

Начинался новый модельный сезон. Рекламировали коллекции одежды на весну и лето.

На одно шоу меня утвердили.

Через неделю была репетиция.

Понимал, рано или поздно встречу где-нибудь Наташу. Что скажу? И она мне? Как мы сможем работать бок о бок?

После любви порой так и подмывает ненавидеть. Лишь потом наступает равнодушие. Но за что мне было ненавидеть Наташу? И я оставался неравнодушным.

Мы не пересекались.

— Что с работой у Наташи? — спросил Дениза. — Ее нигде не видно.

— Она ушла от нас, — ответил он без сожаления. — В другое агентство. Разве ты не в курсе? Хорош! Столько прожил с девушкой, столько нервы ей трепал и ничего не знаешь!

Дениз так шутил, это был его стиль. Но он был прав.

Началась первая репетиция.

Нас было двенадцать человек — шесть парней и шесть девушек. Из разных агентств, но где-то когда-то уже встречались. Это приключается со многими нормальными людьми, даже если они все время ходят по улицам, которые нигде не пересекаются.

Мысленно рыдал от счастья, вдыхая полной грудью атмосферу надвигающегося праздника, где и мне отводилась своя роль. Невидимые слезы грозили затопить город.

Постановку делала Гая. Гая была Денизом наоборот. С ней можно было расслабиться.

Подиум был готов. Только с задником рабочие еще возились. Хороший задник — половина успеха шоу. Самые главные рекламные кадры снимаются во время последнего выхода, когда все участники выскакивают на подиум и ведут себя, словно авторы коллекции во время показа успели слетать на Солнце и воткнуть национальный турецкий флаг.

Когда в первый раз участвуешь в показе, кажется, невозможно удержать в голове его сложную конструкцию. Когда, в чем и с кем выходить?

Помогает музыка.

Как в балете и любви.

Постепенно напряжение спадает.

Становится легко делать длинные проходы по языку — так модели называют подиум — импровизировать с партнерами, улыбаться зрителям и фотокамерам, и целых сорок пять минут тешиться иллюзией, что ты само совершенство!

Отработал хорошо. В один момент, правда, чуть не опоздал к выходу. Кто-то по ошибке взял с моей вешалки джинсы. Я был в трусах, когда обнаружил. К счастью с майкой, что надел, прежние джинсы сочетались. Вышел в них, и никто не заметил.

Ламья сидела в зале. Иногда поглядывал на нее во время проходов. Лицо было невозмутимо, и я не мог понять, нравится ей показ или нет.

Фотографы не давали забыть о себе. Оставалось только радоваться, что мы о них не спотыкаемся. Они работали для газет. Там часто печатали картинки с красивыми лицами.

Для турков газеты, примерно, то же, что Коран или Конституция. Если твоя физиономия появится в известной газете, на улицу лучше не выходить. За тобой будет следовать толпа, выклянчивая автограф и разрешение поцеловать в щеку. На тебя будут шумно показывать пальцем из проезжающих автобусов и автомобилей, проплывающих по Босфору катеров, из пролетающих по небу самолетов и космических ракет… Словно ты смесь черепахи, крокодила, попугая и удава одновременно! Но через день на тебя никто не посмотрит, даже если ты встанешь посреди улицы, будешь бить кулаком в грудь и кричать, что ты тот, кого вчера они всей страной любили, как родного.

После шоу устроили банкет.

Мы нашли тихий уголок у кулисы, уселись на полу, поставив между ног тарелки с закуской, бутылку вина и бокалы.

Негромко мурлыкала музыка.

Устало звенели посудой.

Обсуждали завершившуюся работу.

Благодарили друг друга и строили планы.

Мы выпили.

Вдруг я почувствовал, что опять срываюсь в прошлое.

— Помнишь, рассказывал, что играл в театре? — спросил я. — Иногда мы играли в планетарии. Вокруг аппарата, в котором живут планеты и звезды, возвышался помост. Он соединялся со сценой настилом из досок. Когда актер двигался по настилу, конструкция вибрировала.

Однажды, во время главного монолога, я потерял равновесие и упал в зал… Все так смеялись! Я же говорил с Богом… Вернее, с ними, но они-то думали, что с Богом!

Мораль — развлекая, не падай. Не простят.

— Почему ты вспомнил? — спросила Ламья, встревожившись.

— Здесь пахнет сценой…

Спустя пятнадцать минут брели вверх по Османбею. И я жалел, что сказал. Просто иногда все вокруг становилось серым. Как будто остальные цвета отключали. Вспоминал, что меня в жизни не осталось никакой цели или идеи, за которые хотелось умереть. Как, например, театр, писание стихов или, скажем, изобретение универсального средства против импотенции. В такие минуты я уже не был одним из тех, кто утверждает, что сама жизнь — это и есть цель, а все прочее белиберда и бред собачий. Хотелось жертвовать, хотя бы ради человека, у которого такая цель есть. Видимо, too much Толстого в период гормонального взрыва…

Взял себя в руки.

— Хорошо!

— О чем ты? — спросила Ламья.

— Радуюсь.

— Чему?

— Жизни, Ламья. У меня есть все, чтобы чувствовать себя счастливым. Только об этом иногда забываю и переживаю. Оказывается, для этого так мало надо.

— А что для этого надо, Никита?

— Самое смешное, ровным счетом ничего. Понимаешь?

— Да.

— Значит, и ты счастлива?

— Да, — девушка пожала плечами и как-то виновато улыбнулась. — Хотя вряд ли…

Обнял ее. Было очень нужно, чтобы из нас двоих хотя бы она смотрела по сторонам, а не внутрь себя, где, если покопаться, у каждого найдется свой маленький Вавилон или свои Геркулан и Помпея.

— Почему же? Почему ты несчастна? Что мешает?

— Это надо уметь, Никита. Или следовало родиться за полярным кругом. Чтобы радоваться одному тому, что здесь, в Стамбуле, можно заснуть на улице и не замерзнуть.

— И тому, что здесь не бродят белые медведи, пожирающие зазевавшихся прохожих где-нибудь под Интой или Воркутой? — я рассмеялся. — Давай не говорить о трагических исходах и о жестокости живой природы. Я не делился с тобой, что в ближайшее время собираюсь в Африку? Там нужны охотники на крокодилов, а у меня как раз крепкие зубы.

Девушка кивнула и улыбнулась.

— А ты возьмешь меня в Россию? — вдруг спросила она.

— Конечно. Только сначала в Африку.

— Ты не вернешься к Наташе, правда?

Никогда мы не говорили о Наташе. Мы общались легко, как друзья. Иногда, правда, Ламья замыкалась и дулась. Но любой имеет право немножко покапризничать, поворчать и даже поплакать, не утруждая себя объяснениями. Иначе было бы не интересно.

— Почему ты спрашиваешь, Ламья? Неужели для тебя так важно, что случится завтра? Не собираюсь возвращаться к Наташе. Да и захотел бы, она все равно не простит.

— Ты любишь ее, Никита, — стараясь держаться спокойно, сказала Ламья. — Ты разговариваешь с ней во сне.

— Неужели?

Мы вошли в опасную зону, где каждое слово, даже самое невинное, не успев сорваться с языка, грозит оказаться выбитым на гранитной скале обид и взаимных упреков. Я стал тщательнее выбирать слова.

— Что бы мы сейчас не нафантазировали на будущее, Ламья, это ни на йоту не изменит нашей жизни. Мне хорошо с тобой. Разве этого мало?

— Разница, Никита, что ты относишься ко мне как друг. А я люблю тебя, — она заговорила громче. — Да, люблю! Разве я не могу любить тебя? Не хочу, чтобы ты вернулся к Наташе! Хочу жить с тобой, заботиться о тебе… Чтобы ты был только моим, и я учила тебя любить — ты же не умеешь! Не смотри на меня так. Если бы ты умел любить, никогда бы не ушел от Наташи…

Кажется, Ламья сама испугалась, что это сказала. Но решила высказаться до конца.

— Если бы ты действительно любил, Никита, ты бы с радостью принимал от Наташи все, прощал любые ошибки. И раз уж так вышло, что она зарабатывает больше, ты бы не комплексовал, а помогал. Мыл бы полы, посуду, стирал белье, готовил, встречал ее, усталую, после работы… Какая разница, кто кого одевает и кормит, кто кому дает деньги? Деньги — прах! Люди жизнь друг за друга отдают…

Я столько прожил с ней и все еще так мало ее знал!