Федор Полканов - Рабочая гипотеза.
…Леонид проводил Раису до Энска. Вернулся в Москву на электричке под утро, прилег, однако так и не заснул. На работу пришел не то что злой, но сумрачный. И почему-то было стыдно смотреть на Елизавету.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Проклятущий Фок, усовершенствованный и улучшенный, окончил свое триумфальное шествие по лабораториям многих институтов, осел прочно в двух-трех десятках тем и теперь мучил главным образом свою создательницу.
– Срам на мою бедную голову! – сокрушалась Елизавета.
Как хорошо все было, когда она показывала методику другим! Прекрасно получалось у них, пока они с Леонидом работали порознь. Но стоило перейти ко взаимным проверкам, поменяться препаратами, как сразу же у обоих получались разные цифры.
– Методика тут ни при чем! – утверждал Леонид. – Тут все дело в нас самих, в индивидуальных различиях наших органов чувств.
– А что это означает? На кой шут нужна методика, если она по-прежнему субъективна! Таков и старый испытанный Фок!
– Посчитаем еще раз…
Но результаты не желали сближаться. Лиза покрылась багровыми пятнами, и Леонид, глядя на нее, боялся, что она расплачется. И было с чего: немало людей, быть может, клянет ее в данную минуту.
– Сдаваться рановато. Попробуем обменяться микроскопами – чем черт не шутит!
Но и это не привело ни к чему путному: цифры стали немножко иными, но расхождения не уменьшились.
К Лизе, казалось, пришло отчаяние.
– Бросим. Я больше не могу. – Она подошла к окошку, прижалась щекой к косяку.
Такой огорченной Леонид ее еще никогда не видел.
– Что скажет Иван Иванович! Так промахнуться в методике!..
– Сдаваться рано. – Леонид убежден: здесь должен быть какой-то простой выход.
Он машинально чертил на бумажке цифры, рисовал клетки, те самые, что видел минуту назад под микроскопом. Он рисовал, и в то же время именно эти рисунки и именно в сочетании с цифрами почему-то его совсем не устраивали. Тогда он зачертил на своих рисунках середину клеток, округлил их края. И удивительно: теперь, в обобщенном, зачерненном виде, клетки ему пришлись по душе. Он улыбнулся, подумал минуту, потом сказал:
– Зачем нужен этот хвостик к твоей методике? Я говорю о взаимном контроле. Не для того ли, чтобы избежать субъективных суждений?
– Плетешь чепуху! В том и беда, что мы их не можем избежать. Цифры…
– Забудь о цифрах… Вот что! Я, кажется, сам себе все объяснил. Уменьшение числа тех или иных клеток – еще не лучевая болезнь. Это лишь показатель, не так ли? При чем же тогда цифры? Садись за микроскоп, и просчитаем еще два препарата с другим сроком облучения.
В голосе у Леонида звучала уверенность, и Лиза снова села за стол.
– Просчитала? А теперь построй график. Как следует, на миллиметровке.
Они построили графики, обменялись препаратами и проделали еще раз то же самое. Потом сопоставили графики. Кривые лежали на разных уровнях, и Лиза в досаде махнула рукой.
– Погоди немножечко, – успокоил ее Леонид. – Смотри фокус.
Он сдвинул Лизину бумажку вниз, и кривые совпали.
– Понятно?
– Нет.
– А между тем проще простого. – Леонид произвел нехитрый подсчет – исходные точки обеих кривых принял за сто процентов. А когда построил новые графики на основе этих расчетов, линии легли одна на другую.
– Какой-нибудь физик или математик хохотал бы над нами в голос. На такой пустяк потратили день. До тебя дошло?
– Как будто… Ты переходишь на индексы. Глаза у нас разные, и ты приводишь их к общему знаменателю.
– Примерно… Только не глаза, а результаты. Абстрагируясь от реальных цифр, мы получаем наиболее объективные данные, причем в нашем случае это вовсе не парадокс.
– Да, ты меня спас!
– Пустяк! Мне стыдно, что мы так долго с этим возились. Уверен, что Лихов это сделал за три минуты.
Позвонили Лихову – они не упускают ни единого случая ему позвонить: чем больше контактов между лабораториями, тем лучше. Так и есть: Яков Викторович считал переход на индексы в новом варианте методики само собой разумеющимся.
– Так-то, Лизонька! Котова и Громов еще не доросли до Лихова! Но все равно сегодняшним днем я доволен. Кроме чепуховинки с индексами, я сегодня открыл Америку районного значения: чтобы лучше соображать, надо отойти от своих данных в сторонку и взглянуть на них, слегка прищурившись, как художник на недописанную картину. Уткнись он носом в нее, ничего не заметит, кроме пятен и бликов. Но вот художник отходит, прикладывает руку к глазам – козырьком, – и напрашивается обобщение.
– Гениальное открытие!.. Кстати, не пробовал ты применить его, помимо науки, и к жизни? Со стороны многое выглядит иначе, нежели под носом…
Леонид смотрит на нее: ох уж эта Елизавета!
С индексами дело пошло успешнее, однако…
– Не болят у тебя глаза?
– Болят, но что сделаешь? Нужно считать…
И они работают, но когда начинают сличать данные, выясняется, что в конце дня и с индексами получаются разные результаты: по-разному за день устают глаза.
– Если считать только по утрам, все планы перестраивать нужно.
– Ты можешь предложить другое?
– Нет.
Однажды заскочил к ним Семечкин, и Елизавета свои огорчения обрушила на него:
– Физики! Представители передовой науки! Зарылись в теории по уши, а чтобы помочь чем-либо разумным, дельным…
– Я всегда рад, Елизавета Михайловна. Сейчас, например, готов подержать мышей.
– При чем тут мыши! Взгляни-ка, дорогой, в микроскоп.
Семечкин послушно сел и неумело уставился в окуляры.
– Что видишь?
– Кружочки.
– Ослик! Это же лейкоциты! Видишь ядра?
– Ну, вижу.
– Так помоги. Двинь научный прогресс! Можно приспособить машину, чтобы считать такие штуки?
– Проще простого. Фотоэлемент и считающее устройство – что-то в этом духе во всяком случае.
– Ну и действуй!
– Не мое амплуа. Нужен специалист по счетным машинам. Попробую такого специалиста найти.
Семечкин ушел, а вскоре выяснилось, что слов на ветер он не бросает: нужного специалиста он привел.
Это был мальчик, еще более юный, чем сам Семечкин, длинный и черный; причем в отличие от Володи скромностью здесь даже не пахло. Он долго пялил глаза в микроскоп, выспрашивал о совершеннейших пустяках, известных любому студенту-биологу. А потом вдруг сказал:
– Теперь попрошу вас поработать так, как работаете обычно.
Лиза села за микроскоп и показала экстра-класс просмотра препаратов. Физик что-то записывал, что-то рисовал, и Леонид любопытства ради заглянул к нему в бумажку. Записывал юноша Лизины объяснения и последовательность операций, а рисовал женские руки, почти такие же красивые, как руки Елизаветы, косу элита-рекорд, носик-закорючечку. Однако развлечения не мешали, видимо, ему заниматься делом, потому что в конце он сказал:
– Машинка будет. Подготовьте официальный запрос в наш институт, что-нибудь очень авторитетное. Включим в план. Штука занятная, да и начальство не откажет – радиобиологам. Пишите: «Просим осуществить проектирование и изготовление пробного образца».
– Так. А когда же будет готова ваша высокоумная мясорубка?
– О, сделаем быстро! Ну, через год…
Леонид и Лиза переглянулись: ничего себе быстро!
– Иди, Леня, выколачивай из директора бумажку. Правда, через год мы уже кончим тему, но хоть на благо потомкам…
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Местом действия эксперимента Громова и Мельковой была главным образом магистраль Москва – Энск, временем действия – субботы и воскресенья.
В одну из суббот Леонид спешил утром на работу, но на Таганке, возле метро, задержался и купил несколько роз, потом подумал и купил еще столько же: захотелось сделать приятное и Елизавете.
Своему букету Котова радовалась откровенно, на второй же долго косилась, потом брякнула:
– Убери с глаз моих Райкин веник! В этой комнате могут находиться только мои цветы.
Леонид подумал секунду и перенес все розы к ней на стол: не объяснишь почему, но эта претензия, в общем нелепая, показалась ему справедливой.
– Вот так нужно бороться за свое счастье. – Елизавета ухмыляется, но кажется Леониду, что не совсем это шутка.
Ровно в три Громов вышел из института и, не заезжая домой, отправился на вокзал. В электричке было тесно, и он стоял на площадке, утешаясь тем, что здесь, пусть неофициально, но можно курить. Смотрел на примелькавшиеся пейзажи, думал: «Как нужно бороться за свое счастье? И что такое счастье вообще?» Год перед войной шел он навстречу Раисе. Не просто сложилась любовь, не легкой была она, ссоры да споры, бури да грозы – сколько их хранит память? Было ли тогда счастье? Казалось, что да, а теперь кажется – нет. Счастье новизны – это было. Счастье взаимного узнавания плюс напряженное ожидание того, что впереди будет лучше и радостней. Точно пластины в конденсаторе, порознь они были ничто, вместе же – индуцировали друг в друге противоположный заряд. И все же казалось тогда: пронесут любовь через всю жизнь. Но по-иному сложилась судьба.
