Анатолий Ким - Поселок кентавров
— А затем, — отвечал Евклид, — что от этого зависит многое, о, очень многое! И в первую очередь твоя собственная жизнь, Пассий. Буду откровенным с тобою, потому что ты полюбился мне своей мудростью. Мои спутники уже давно обсуждают меж собою, можно ли есть мясо кентавра или нельзя. Мы поистратили все свои стрелы, охотясь в лесу, и теперь нам живется голодновато, сидим мы на одной рыбе, которую, ты знаешь, не очень легко поймать в глубокой реке… Вот мы и думаем: можно ли съесть тебя? И это нелегкий вопрос! Если ты больше животное, нежели человек, то какой грех в том, чтобы употребить твое мясо в пищу? А если ты больше человек, чем животное, то как можно съесть тебя? И это не легкий вопрос! Если ты больше животное, нежели человек, то какой грех в том, чтобы употребить твое мясо в пищу? А если ты больше человек, чем животное, то как можно съесть тебя? Это же, сам понимаешь, почти людоедство… Вот мне и хотелось выяснить, как ты разбираешься в этом сложном философском вопросе.
— Я понимаю так, что нижнюю мою часть, которая лошадиная, вам съесть можно, — отвечал Пассий. — А верхнюю, которая человеческая, есть нельзя.
— Какая мощная диалектика! — восхитился Евклид. — Какая прямота и логичность мышления! Ты все больше восхищаешь меня, о Пассий! Так ты считаешь, что можно съесть твою лошадиную часть?
— Вполне, — подтвердил кентавр. — Ешьте на здоровье.
— Однако вот здесь у тебя, на брюхе, где выпали все волосы, тело выглядит совсем как у человека, — засомневался философ Евклид. — Вот и кожа такая же, как у меня, и пупок торчит.
— Это, рекеле, не пупок, а старая грыжа, — отвечал кентавр. — Но ты глянь пониже грыжи: что там видишь? Эта штука у меня, конечно, сейчас бесполезная, но по виду ведь не скажешь этого. Разве у человека может быть такая вещь?
— Нет, не может, Пассий, — с почтением молвил философ. — Ты прав: все нижнее у тебя вполне лошадиное.
И Евклид покинул собеседника, чтобы сообщить своим компаньонам мнение кентавра о самом себе. Мегарские пролетарии выслушали философа и задумались. Ум мелких людей, всецело направленный на то, чтобы выжить и что-нибудь выгадать в жизни, зашел в тупик. Зачем кентавру нужно, чтобы его непременно съели? Не проглядеть бы тут какой-нибудь опасной хитрости, думали эти древнегреческие плебеи.
И для прояснения вопроса решено было подвергнуть старого кентавра бичеванию. Скрутили ему руки за спиной, привязали за шею к дереву и с двух сторон взяли в плети. Недоумевающий кентавр перебирал ногами на месте, вздрагивая при каждом ударе, косил глазами направо и налево, хрипел, захлестнутый веревочной петлею, и на его толстом бородатом лице читался отчаянный вопрос: за что бьете?
— Говори! — приказали бичевавшие кентавра…. остановившись передохнуть.
— Что… говорить? — едва слышно просипел Пассий, полузадушенный веревкой.
— О чем ты думал, когда предлагал съесть себя? Только правду говори, не то снова начнем бить.
— Женщина и конь… нас породили, — забормотал старый кентавр. — Текус, и елдорай.
— Ну и что?
— Мы не злы, но мы смешны. Мы смешны, а не злы…
— Дальше!
— Мой народ не может больше жить на свете.
— Почему?
— От нас воняет.
— Ты старая, действительно вонючая, лысая скотина! — вскричал туг одноглазый древнегреческий плебей, угрожая плетью. — Говори наконец правду! Почему предлагал съесть себя? Твое мясо отравлено? Или невкусно?
— Не знаю, рекеле… Но то, что намесили конский елдорашник и лохматая текус солдатики, не может быть вкусным. И это не может хорошо пахнуть… Мой народ не хочет больше вонять, как ырдымор нгифо пелеярва.
— А тебе-то что?
— Поэтому самая большая его мечта — это серемет лагай. Вот я, чужеземцы, и захотел получить ее из ваших рук. Но вы почему-то не убиваете меня, а бьете…
— Что он такое несет, — возмутился снова одноглазый и ударил-таки кентавра плетью по спине. — Скот грязный! Дурачина! Говори дело!
— О, нет, нет! Тут глубокая мысль! — возразил ему философ Евклид, выступая вперед. — Однако если послушать его, народ этот прелюбопытный, господа! Они как сама природа, предпочитают не противостоять беде, а отступать перед нею. Не нападать, а уступать. Вот вам и натурфилософия!
— Довольно болтать, Евклид! Ты не на базарной площади в Мегарах, — нетерпеливо перебил философа одноглазый пролетарий. — Отойди-ка в сторону, дай я ожгу его еще разок!
И палач стал расправлять бич, чтобы нанести особенной сокрушительности удар.
— Подожди, Горгий! — удержал его философ. — Ты свое всегда успеешь, а пока дозволь мне поговорить с ним. Ведь когда ты его зарежешь, не смогу же я беседовать с мясной тушей!
— Валяй, Евклид, — снисходительно уступил кривой Горгий. — Поболтай с ним, а я наточу пока ножик. — И он отошел в сторону.
— Досточтимый Пассий, все кентавры, которых я наблюдал, мало чем отличаются от животных, и уровень их интеллекта невысок, — начал философ Евклид. — Ты же замечательным образом выделяешься среди них. Чем это объяснить?
— Объяснить ничто невозможно, — последовал усталый ответ кентавриарха. — Потому что нечем.
— Почему же «ничто», Пассий? Я ведь говорю о твоей мудрости.
— Я о том же самом. Это и есть ничто.
— Ну, тогда я по-другому задам вопрос… Почему это «ничто»?
— Потому что еще в молодые годы мне отрезали елдолачу.
— Неужели причина твоего незаурядного ума только в этом, о Пассий?
— Совершенно верно, о Евклид.
— Но я не понимаю, какая тут может быть связь?
— Я не мог жить елдораем, как все добрые кентавры, поэтому вынужден был жить разумом. Что же тут непонятного, иноземец?
— Значит ли это, что, елдорайствуя, кентавр не мыслит?
— Совершенно верно. Елдорайствующий не мыслит, а существует Я елдорайствую, значит, я существую.
— Однако это чисто по-кентаврски! — воскликнул философ, пожимая плечами — По-твоему, выходит, не надо елдораить, чтобы мыслить?
— Нет, я говорю надо елдораить. Кто не елдорайствует, тот не живет.
— Но по ходу твоих мыслей получается, уважаемый Пассий, что ты не ценишь разум? Не любишь философию? — воскликнул Евклид. — Основой существования ты признаешь одно только елдорайство?!!
— Я кентавр, о Евклид, и ничто кентаврское мне не чуждо, — последовал ответ. — А каждый кентавр не любит заниматься пустым делом, если рядом крутится пустая текус, которую можно живо наполнить. Для этого мы и существуем.
— Да это же какой-то половой экзистенциализм! — вскричал Евклид, весь красный от гнева. — Нет, ты все же не человек, ты настоящее животное. В твоем понимании сути вещей наличествуют всего две точки, между которыми можно провести всего одну прямую… И только животное может не любить высокую человеческую мысль!..
— И грязное притом, — грустно подтвердил кентавр. — В особенности когда это. животное находится в таком положении, в каком нахожусь сейчас я… Как мне полюбить высокую мысль, о Евклид, если на шее у меня веревка, руки связаны за спиною, а на моем елдорае, залитом кровью, копошатся проклятые мухи?
— Горгий! — громко воззвал философ Евклид, уже не обращая внимания на слова кентавра. — Иди продолжай свое дело, приятель. С этой скотиной я уже разобрался в достаточной мере. Я уверился, что по своим убеждениям это не человек, но чистейшее животное.
От кучки мегарского плебса, сидящего вокруг костра, над которым висел котел в ожидании мяса, отделился одноглазый Горгий и, поглаживая о ладонь лезвие наточенного ножа, направился в сторону привязанного к дереву кентавра. На полпути он разминулся с шагавшим к костру философом, лицо которого было скучающим и кислым. Горгий подмигнул ему своим единственным глазом… Евклид не ответил.
За оградою сераля в одном месте столпилось стадо кентавриц и с тревогой наблюдало за происходящим. Их мужской предводитель, старичок Хикло со связанными руками, в тоске и страхе грыз жердь на пряслах, сгорбив свою костлявую спину. Проходя мимо кентавриц, одноглазый Горгий пугнул их, метнувшись на самок с поднятым кривым ножом, и те с визгом бросились в стороны, тряся грудями. Так как руки у них были связаны за спиной, самки не могли делать неприличных жестов, дразня неприятеля, поэтому они стали высовывать языки и кричать издали:
— Инкерс працу келеле!..
Ничего не понимающий Горгий в ответ также показал им язык и после с деловитым видом направился к одинокому дереву, где был привязан кентавр, предназначенный к закланию.
Когда он подошел шага на три-четыре к жертве, перед ним вдруг сверкнула молния, и кривой Горгий на какое-то время ослеп, потеряв из виду дерево с привязанным к нему кентавром. Плебей выронил нож и схватился за свой единственный глаз, в котором неимоверно жгло. А когда он смог открыть его, то увидел, что ни дерева, ни кентавра перед ним нет. На том месте, где они были только что, теперь дымилась широкая и глубокая яма. Подбежали остальные фермеры во главе с торговцем и стали молча, с ошеломленным видом созерцать место таинственной катастрофы.
