Юрий Красавин - Валенки
— Так-то оно так, — рассудительно заметил Федя, — а только в Москве за работу деньги дают, а у нас — палочки в трудовую книжку ставят.
— Да в гробину их мать, Федюха, не век же так будет! Ну, авось переменится когда-нибудь! Мордуют, мордуют, да и устанут, а? Ну, под себя же гадят, сволочи!
Он заругался матерно и замолчал, шел рассерженный — не подступись.
36.Пасха пришлась на водополицу. Вернее, на ту пору, когда большая вода уже схлынула, поля обнажились, снег сохранился лишь в затеньях — под деревьями, с северной стороны строений, в ямах.
В страстную субботу через Пятины потянулись в Знаменское старушки и пожилые женщины, каждая несла в руках узелок с куличом — святить. У одной богомолки это был сдобный каравай из белой муки, сбереженной за долгие месяцы; у другой — ржаной хлебец; у третьей — просто лепешки. И конечно, в каждом таком узелке было крашеное яичко, а то и два.
Некоторые шли с пустыми руками — откуда взяться куличу — пасхе, коли нет муки, и кто сложит яичко, если нет куриц? Запасы у многих кончались, но уже можно было переходить на подножный корм: крапивка, щавелек… или вот еще подспорье — на полях вытаяли «тошнотики» — прошлогодние картошины. От одного их вида с души воротило, а уж запах! Но это все-таки была еда. Если высушить в печи да растолочь — получится темная крахмальная мука, из которой можно печь лепешки. Однако не «тошнотики» же нести святить в церковь!
Федя привезенное из Москвы поел быстро — много ли и привез-то! К тому же крупу манную пришлось обменять на два ведра картошки, а то нечего будет садить в огороде, семенную-то всю съел. Долго крепился, но, наконец, сходил тайком на колхозное поле, однако же ему не повезло: собирать «тошнотики» приходили туда и ергушовцы, ихний колхоз совсем бедный, на своих полях они давно уже все повыбрали, так и на пятинские повадились.
Но, может, и хорошо, что набрал всего с десяток тошнотиков: и сварил, и растолок, и лепешки испек, но есть это как? Больше десятка не одолеть.
Когда-то в округе было несколько церквей: и в Баулине, и в Высоком Борке, и в Верхней Луде — теперь их или заняли под склады, или просто разрушили. Служили только в Знаменской, и как в прошлые годы, во время пасхальной всенощной церковь оказалась набита битком, а народ все прибывал; старые хотели помолиться, а молодые — просто так, потолкаться, посмеяться — короче, повеселиться, как на «беседе».
В самой-то церкви торжественная служба, а вокруг и особенно на паперти — толпа гомонила; девчата похихикивали, парни курили, поплевывали семечками, ребятня тузила друг друга.
Вчетвером — Федя, Вовка, Мишка и Костяха — протиснулись пятинские в церковь. Ну, что там: старушки молятся, то и дело осуждающе шипят:
— Перекрести харю-то, безбожник!
Уж от одного этого беспокойно было, не по себе. И тут Федя увидел в толпе девичье лицо, показавшееся ему… То есть он подумал, что это может быть… или ошибся? Снова глянул туда, где у стены жались кучкой незнакомые девчата, и увидел ее… Да, это была Тамара Казаринова из деревни Лари. У Феди екнуло сердце, и он стал поспешно вытискиваться вон, чтоб она не увидела его случайно.
Почему не хотел, чтоб увидела? А Бог ведает! Да чего там: стыдно было… Она знала его в самую жалкую пору, еще когда он не свалял пять пар валенок и не съездил в Москву. Тогда он решился — вот дурак-то! — пойти «по миру»: ведь к ним-то явился за милостыней. Конечно, за милостыней, как нищий, чего уж там! Это очень стыдно. Она, конечно, тотчас вспомнит, как он сказал тогда: «А потом вы меня накормите».
Толстая старуха зашипела на него громко:
— Да что ты, леший! Задавил меня вовсе.
Во какая злая попалась! И праздник ей не в праздник. На этот её возглас Тамара Казаринова оглянулась; на мгновение Федя и она встретились взглядами.
— Экой, прости господи, жердяй! — продолжала ругаться свирепая старуха, и крестясь, и окидывая его злым взглядом. — Большой, а без гармоньи.
То есть ростом-то с жердину, а дурак-дураком. Федя, красный весь, уже от дверей еще раз оглянулся и увидел, что Тамара, глядя на него, смеется. Нет, она не обидно над ним смеялась, совсем нет, а как бы ободряла его… она опять сочувствовала ему! Так понял Федя, и тут ему удалось вытиснуться вон.
Немного погодя, когда отдышался и поуспокоился от волнения, опять ему захотелось протиснуться в церковь и увидеть Тамару, так нарядно одетую — в цветастой шаленочке, заправленной в воротник пальто. Какая она красивая!
Нет, не решался войти. А так хотелось!
Вдруг возгласы послышались из церкви:
— Ай! Ой!
И выбрался оттуда знакомый парень из Веселухи. Парень нырнул в сторону, неся что-то в руках. Ну да, чей-то узелок! Вокруг него тотчас посгрудились, каждый отламывал себе кусок от круглого кулича. А он, уминая за обе щеки, рассказывал, как из-за чужих спин вырвал пасху у какой-то старухи. Почему-то всем было смешно.
— Давай еще! — подзадорили в темноте. — А ну, кто пойдет?!
Когда молящиеся повалили из церкви для крестного хода, во всеобщей толчее поживились самые нахальные — они просто вырывали пасхи из немощных старческих рук и тотчас исчезали в темноте. Возникла суматоха. Слышались вскрики, а то и ругань.
Мишка с Зюзей появились откуда-то, потянули Федю в сторону:
— Иди сюда! У нас тоже есть, угостим. А Костяха где?
— А ну его! Пусть не зевает.
Отошли за кладбищенские липы, Мишка торопливо разламывал кулич-пасху, возбужденно говоря:
— У девки вырвал, и тягу. Зюзя меня загородил. Молодец ты, Вовка!
— У какой девки? — машинально спросил Федя, не в силах устоять перед соблазном: ему отломили изрядный кусок пасхи.
— Да чужая какая-то, черт ее знает! Их там целая толпа. Дальние, кажись… из Верхней Луды, что ли.
— Из Ларей, — уверенно сказал Зюзя. — У нее отец хромоногий. Я их на маслобойке видел.
— Она тебя узнала? — спросил Мишка.
— А я-то тут при чем! — хохотал Зюзя. — Не я же, а ты у нее выдернул…
Тут они оба посмотрели на своего ошеломленного товарища.
— Ты чего, Федюха? Смотри-ка: не ест. Сытый, значит.
— Его бог покарал: кусок встает поперек горла.
— Ну и правильно: на чужой каравай рот не разевай.
— О, смотри-ка, тут пара яичек!
— Дай сюда! — Федя грубо отобрал одно.
Второе ему не дали, на его глазах облупили и съели.
То пасхальное яичко несколько дней лежало у Феди на столе, будя в нем сложное чувство. С одной стороны он знал, что оно и покрашено Тамарой Казариновой, и ласкано ее руками, и любовались им ее глаза — все это он сознавал, радуясь и волнуясь. Но в то же время оно служило немым укором: ведь краденое! Вернее, отнятое, добытое путем грабежа…
Через несколько дней, вздыхая, Федя осторожно облупил и съел-таки его, а нарядная скорлупа долго лежала, радуя и казня… он не в силах был выбросить ее.
37.Посевная началась на пасхальной неделе. Как и в прошлые годы, пахали сначала Белый Угор — это поле повыше прочих, тут земля подсыхала раньше. Потом перешли на Клюкшино, оттуда — на Сиротининский отруб.
Выезжали в поле рано, едва взойдет солнце; в середине дня лошади отдыхали, пахари спали на лужку под жавороночий звон. Комаров еще не было, спалось сладко, но… избави бог, увидит Дарья!
Председательница смилостивилась, дала пахарям по полпуду ржи каждому, боясь, что иначе не потянут они работу — кого тогда ставить за плуг? Федю аванс подбодрил сильно. Он смолол рожь у Никишовых, сам замесил хлеб, сам испек: получился солоделый, корка отстала, мякиш будто из глины, липкий, не ноздреватый, но это был запашистый и вкусный хлеб! По утрам, собираясь в поле, брал с собой ломоть, а уж там ел, посоля круто, — силы сразу прибавлялось.
По дороге мимо пахарей иногда проходили нищие, они не останавливались. Остановился Вася Бельский:
— Нет ли хлебушка кусочка?
Догадывался, хитрюга, что берут они с собой.
— А вот становись за плуг, — предложил Мишка Задорный. — Вспашешь эту залогу — дам тебе хлеба.
Вася поглядел на его Кралю, потом на залогу, сказал тихо, смиренно:
— Не умею я…
И ушел. Провожая его глазами, Федя видел, как идет Василий Семеныч, оглядываясь по сторонам, — наверно, слушает жаворонков и, небось, пришептывает сам себе: «Хорошо-то как! Солнышко светит, птички поют…» Вот только брюхо ему покою не дает, брюху-то не до красоты.
Утром, перед тем, как запрягать Серуху в плуг, Федя успевал что-то поделать по хозяйству: копал свой огород, чинил изгородь, делал гряды. Раньше всех начал садить картошку. Боялся, что не хватит ее для посадки, поэтому сначала проращивал на солнышке с неделю, потом каждую картошину разрезал, деля на две или даже на три части — так садил.
Навозу у него не было, раз не было ни Хвалёнки во дворе, ни овец, ни даже кур. Но он поскреб по углам двора и картошку сажал не просто в землю, а в навозную труху, что, пожалуй, полезней, чем в навоз. Потом возил свежий от Никишовых, соседей напротив, — жалко ли им, все равно на колхозное поле вывозят. На носилках бы носить, да ведь кто придет помочь? Пришлось сделать тачку, и получилась она такая ладная, что позарилась Катерина Пряжина, попросила и ей сделать такую же. Он смастерил, за что она принесла криночку молока…
