Лин Ульман - Прежде чем ты уснёшь

— Дай мне свою шляпу!

— Что? — переспрашивает он.

— Дай мне шляпу.

— Она в гардеробе.

— Тогда пойду возьму ее.

— Карин, сядь на свое место.

Я целую отца в лоб и ухожу.

— Ты уже давно за меня не отвечаешь, — улыбаюсь я.

— Да, но я отвечаю за свою шляпу! — кричит он.

Я забираю папину шляпу из гардероба, надеваю ее на голову и смотрю на свое отражение в большом зеркале у входа в кафе.

— Она тебе немного велика, — говорит швейцар.

Я смотрю на его отражение в зеркале, встречаюсь с ним взглядом.

— Зато она красивая, — отвечаю я.

Я возвращаюсь в зал, прохожу мимо папы и карабкаюсь на сцену, где сидит оркестр «Театрального кафе», состоящий из трех человек.

Позвольте вам представить: Сёренсен за пианино, Чарлей с виолончелью, Викстрём со скрипкой. Все они старые, уверена, им уже лет по сто. Они немножко похожи на кукол Иво Каприно[15].

— Сёренсен, — говорю я, — сыграете Гершвина?

— Хм, — с сомнением в голосе отвечает Сёренсен, глядя на Чарлея и Викстрёма. — Нет ничего хуже полупьяной женщины, которой взбрело в голову спеть в ресторане «Летнюю пору» Армстронга.

— Я не полупьяная, — я уже более чем полупьяная, я никогда ни в чем не бываю «полу», но об этом я Сёренсену не говорю, — и я не собираюсь петь «Летнюю пору», — возражаю я.

— Хм, — отвечает Сёренсен, зажмурившись.

— Я не против, — говорит Чарлей.

— Почему бы и нет, — говорит Викстрём.

— Хм, — в нерешительности тянет Сёренсен и, нагнувшись к балюстраде, смотрит на мужчину с темными волосами, обутого в сливово-красные ковбойские сапоги. — Ты пытаешься соблазнить его? — спрашивает он.

Я киваю.

— И пока что тебе это не удается?

— Нет.

Покачав головой, Сёренсен поворачивается к коллегам.

— Вон тот тип ее ни в какую не замечает. Но мы тут бессильны. По-моему, ему по душе блондинка.

— Какая блондинка? — спрашивает Чарлей.

— А вон та, внизу. Сюда смотри. Вон — с подружкой.

Чарлей и Викстрём нагибаются к балюстраде.

— Хороша, — бормочет Чарлей.

— Великолепна, — прибавляет Викстрём.

— Послушайте, — говорю я, — вы сыграете или нет?

— У тебя нет шансов, — пожимает плечами Сёренсен.

— Я умею петь.

— Она умеет петь, — говорит Чарлей.

— А танцевать ты умеешь? — спрашивает Сёренсен.

— И танцевать тоже.

— И танцевать она умеет, — повторяет за мной Чарлей.

Викстрём щурится, разглядывая меня через очки.

— Как тебя зовут? — спрашивает он, осторожно притрагиваясь к моим волосам. Руки у него большие и старые.

— Карин Блум. Меня зовут Карин Блум.

— А ты не родственница Рикарда Блума, который эмигрировал в Америку?

— Я его внучка.

— Так и знал.

— Но я его, конечно, никогда не видела, — говорю я. — Он умер во время войны.

— Я знаю, мы были знакомы, — отвечает Викстрём.

— Знакомы?

— Еще бы. Мы приехали в Нью-Йорк почти одновременно, в тридцать первом, я запомнил, потому что в тот год корнетист Бадди Болден умер в сумасшедшем доме в Луизиане. Помню, мы с Рикардом еще говорили о том, что нам теперь никогда не услышать Бадди Болдена, потому что его музыка умерла вместе с ним, и единственное, что нам остается, — это закрыть глаза и представить, как он играл раньше, еще до того, как попал в тюрьму, до того, как напился до бесчувствия и ударил свою тещу по голове кувшином. Вот он подносит корнет к губам и начинает играть…

— Кончай заливать, Викстрём, — перебивает его Сёренсен. — Про Бадди Болдена в то время никто и не знал.

— Жалко тебе, что ли? — бормочет Чарлей. — Пусть продолжает.

— Нас с Рикардом тогда интересовали три вещи, — говорит Викстрём. — Бокс, джаз и женщины. Очень скоро твой дедушка влюбился в одну норвежку, которая жила в Бруклине, по-моему, на Бей-Ридж. Да, точно, с твоей бабушкой они тогда еще и знакомы не были.

— А вы не помните, как ее звали? — спрашиваю я. — Я про ту норвежку, в которую он влюбился.

— Уже не помню. Старость. Склероз, понимаешь. — Викстрём показывает на свою голову и крутит пальцем у виска. — Через некоторое время я потерял с ним связь. Но я и сейчас вижу перед собой эту норвежку, я его понимаю, как тут не влюбиться, настоящая Женщина. Прекрасно сложена, длинноногая, грациозная, красивая, как мост Джорджа Вашингтона. Я его хорошо помню, мост этот, его достроили в тот же год, когда я приехал в Америку. Тогда о нем, конечно, только и разговоров было, а мне нравилось стоять немного поодаль и смотреть на него в лучах предвечернего солнца. Вообще-то, я обычно женщин с мостами не сравниваю, но та норвежка ни в чем мосту не уступала.

— Значит, не вспомните, как ее звали? Даже если закроете глаза и очень постараетесь?

— Может, Сельма? — спрашивает Викстрём.

— Вполне возможно, — говорю я.

— Значит, так оно и есть. Ее звали Сельмой.

— А дедушка, он каким был? Что он был за человек?

— Немного мечтатель. Он был помешан на Гершвине так же, как и ты. Помню, он рассказывал о своих первых днях в Нью-Йорке, о том, как после прибытия парохода и бесконечных часов ожидания на Эллис-Айленде он все ходил и ходил туда-сюда по улицам, забыв о времени, о еде, и пытался вобрать в себя город. Он был очарован ароматами, звуками и окружающими картинами, он был убежден, что Гершвин сочинил «Рапсодию в голубом» для него. Ты спрашиваешь, что он был за человек? — Викстрём переводит дух. — Я скажу тебе. Это ни для кого не секрет. Рикард Блум был как Веслефрик[16] из сказки: что бы он ни просил, никто не мог ему отказать.

Сёренсен вытягивает вперед руку и закрывает глаза.

— Перерыв закончен, — говорит он, усаживаясь за пианино.

— Думаю, надо дать ей шанс, — предлагает Чарлей, кивая в мою сторону.

— Ты уверена, что умеешь петь? — спрашивает Сёренсен. — Если не умеешь, я играть не буду.

— Умею.

— А танцевать?

— И танцевать умею.

Так что, если кто-нибудь спрашивает, как мне удалось соблазнить Карла, высокого мужчину с темными волосами и в сливово-красных ковбойских сапогах, я просто рассказываю о том, что произошло в тот апрельский вечер, когда мы с папой ужинали в «Театральном кафе».

Сёренсен дожидается, пока я спущусь со сцены и подойду к столику, за которым сидят Карл, блондинка и ее подружка.

Блондинка поднимает глаза. Смотрит на меня. Раскрывает рот и зевает, как будто при одном только взгляде на меня ей становится так скучно, что хочется спать. Ты кто такая? Ты вообще кто? Ты чего тут стоишь, место занимаешь? Ты что, не понимаешь, что ты здесь ни при чем — это я красивая, восхитительная блондинка, прелестная, очаровательная, прекрасная и удивительная!

— Извините, — щебечет она сладким голоском. — Мы разве знакомы?

Я хватаю со стола бутылку с красным вином и выливаю ее содержимое блондинке на голову.

— Теперь знакомы!

Подруга блондинки смотрит затаив дыхание.

— Прости, — говорю я. Я смотрю на блондинку, мне ее немного жаль. — Только без истерик, — говорю я. — Извини, что пришлось тебя искупать. Понимаешь, сегодня вечером я должна уйти отсюда с этим мужчиной, — я киваю на Карла, — а ты, — киваю на блондинку, — стоишь у меня на пути.

Я поворачиваюсь к Карлу:

— Карл! Тебя ведь зовут Карл? — Я глубоко и взволнованно вздыхаю. — Карл. Вот это имя! Я весь вечер на тебя смотрела, и хоть ты, наверно, злишься на меня за то, что я облила твою подругу, я все равно скажу тебе, что ты необыкновенный. По-моему, ты необыкновенный, и я поклянусь на могиле дедушки, что если мы вместе уйдем сегодня из этого ресторана, ты ни за что не захочешь вернуться.

Блондинка медленно поднимается со стула — красное когтистое морское чудовище, с которого капает вино.

— Ты кто такая? — шипит она.

— Я Карин, — отвечаю я. — Карин Блум! — Я приподнимаю шляпу и низко кланяюсь.

При этом я незаметно подаю рукой знак Сёренсену, Чарлею и Викстрёму, сидящим на балконе. Они одобрительно кивают. И начинают играть.

О, как они играют, Жюли! Почему ты сейчас не здесь?

Они играют так, как никто еще не играл. А я пою так, как не пела никогда. По всему «Театральному кафе» прокатывается вздох восхищения. И все, кто там был — не буду называть имен, — все, кто там был: актеры, писатели, журналисты, редакторы газет, директора театров, издатели, режиссеры — ты их знаешь, Жюли, — все слушали затаив дыхание. И папа тоже.

А все дело в Гершвине.

Я сбрасываю со стола стаканы, тарелки и вилки с ножами, скидываю скатерть, беру за руку Карла, затаскиваю его наверх и говорю, что мы будем танцевать. Держу пари, что так он никогда еще не танцевал.

Я не стану уверять вас, что у Карла были волшебные ковбойские сапоги. Хотя не исключено, что я рассказывала об этом Жюли, Торильд и Валь Брюн, когда мы вместе сидели в кафе. Я, когда выпью лишнего, могу еще и не то рассказать.