Феликс Рахлин - Грудь четвертого человека
Знаешь, как я боялся, что меня разоблачат! Думал: узнают – расстреляют к такой матери. Пока комиссия не уехала, весь внутри дрожал. И потом еще несколько недель в себя не мог прийти. Никому до сих пор о своем "преступлении" не рассказывал. Тебе вот первому…
Когда теперь, живя в Израиле, я вижу по российскому телевидению рекламу какого-то чудодейственного посудомоющего порошка – рекламу, в которой жители города Вильяриба пользуются плохим средством для чистки противней, а жители города Вильябаджо – наоборот, чудесным, – мне всегда вспоминается мой Матуша с его куском вонючего
(сваренного, уж верно, из дохлых собак) советского стирального мыла… Ах, испанцы, португальцы, мексиканцы, аргентинцы – мастера и любители "мыльных телеопер"! Вы, должно быть, до сих пор оттираете от жира вашу посуду, не зная простого и волшебного средства, которым пользовались для мытья котлов мы – советские воины!
Да у вас, поди, и мыла-то стирального нет! Одни порошки…
Матуша за три первых дня обегал весь центр Харькова. Складных железных метров не обнаружил, зато познакомился со многими приятными местечками – домой возвращался уже "тепленький". Советовался со мной: хватит ли ему на курорте захваченных с собою деньжат? Для меня сумма была баснословная, он же высказывал предположение: "Если скромно – думаю, хватит…" Уезжая, сказал, что доволен приемом, но я испытывал перед ним неловкость: не имея возможности отвлечься от своих школьных дел, уделил ему недостаточно внимания.
Он уехал – и навсегда исчез из моей жизни. Пробовал я снова написать ему в Совгавань, но ответа не получил. Вот эту загадку мне, наверное, уже никогда не разгадать. Боюсь, не ударился ли он на курорте в загул, не натворил ли чего. Не случилось ли с ним беды – деньги при нем были немаленькие…
От Матуши у меня на всю жизнь – любимое выражение: "А ну его начисто!" Все вспоминаю, как, прибыв к нам в полк и во взвод в конце
1954-го вместе с Либиным (фамилия изменена) и Василько Момотом, он поначалу все делал мне придирчивые замечания: то, идя в строю за мной следом, ворчал, что отстаю, и наступал мне на пятки; то строго прикрикнул за то, что я, закашлявшись, не прикрыл рот ладонью. Но вскоре крепко меня зауважал. Образование у него было небольшое – 9 классов, но читать любил, во всякий свободный момент раскрывал книгу. И часто просил меня объяснить ему значение прочтенных непонятных слов:
– Рахлин! Что такое коррупция?
– А это что за зверь: экс-тра-по-ляция? Эрудированный?
Ординарный? Контрацептив?
И когда я давал уверенный ответ (на его вопросы моей "эрудиции" хватало), искренне и весело изумлялся:
– Ух ты шлеп твою мать! Да у тебя не голова, а дом правительства!
Для кого-то знания не были предметом уважения – но не для Матуши.
Во взводе его любили за покладистость, добродушие, а я – еще и за брызжущие весельем серые глаза. Между прочим, меня с ним роднило и то, что во всем полку только мы двое пользовались для дали очками.
Русский-прерусский был парень. Не могу слышать, когда чохом весь русский народ бранят и в чем-то уличают. Вранье, будто он заражен черным жидоедством. Когда ведут такие разговоры, я испытываю неловкость сам перед собою, вспоминая, сколько испытал добра и дружеских чувств, общаясь с русскими людьми. Да, не только славных и приятных я видел среди них – ну, а где вы видели народ ангелов?
Русский язык, русская природа, русский характер – все это мое неизменно любимое, близкое, родное. Те черные идеи, которые бродят по России и пачкают души многих ее детей, мне ненавистны, но и они не отвратили меня от нее.
Глава 18.Морская болезнь
Михаил ЛокОта – высокий, худой, мослаковатый парень из
Закарпатья. Серые, с пристальным честным взглядом, глаза в глубоких орбитах. Твердые черты лица, низкий грудной бас… И – зверский, фантастический, какой-то даже противоестественный аппетит! Все мы, новоприбывшие, первое время страдали от постоянного чувства голода.
Оно вызывалось никак не плохим питанием, а непривычными нагрузками, долгим пребыванием на свежем воздухе, а также и в нетопленной казарме, где зимой температура никогда не поднималась выше 12 градусов по Цельсию.В первые месяцы службы недоедание ощущают все.
Но так остро, как Локота, его не испытывал никто. Все, что оставалось в мисках у кого-либо из сидевших с ним за одним столом, он вежливо и аккуратно подъедал. Сам не просит, если не предложат – не возьмет, но когда предлагают – вежливо благодарит и степенно, не суетясь, отправляет остатки чужого борща или каши в свое вечно тощее и алчущее худое-прехудое брюхо.
Вскоре старший врач полка лейтенант Мищенко официально оформил его на двойное продуктовое довольствие. Оказывается, такая льгота для особых случаев в армии предусмотрена. Мищенко, любивший щегольнуть медицинской эрудицией, нам объяснил, что есть люди, у которых обменные процессы протекают с повышенной интенсивностью. Вот из таких-де и наш Локота.
Все мы заметили, что, ничуть не брезгуя остатками чужой пищи, наш товарищ с повышенной чувствительностью реагирует на не принятые за столом разговоры. Безжалостные шутники мгновенно этим воспользовались для развлечения: в момент, когда Локота особенно был увлечен процессом еды, начинали смачно рассказывать о крысах, помойке или еще о чем-либо похуже… Локота пропустить эти разговоры мимо ушей был совершенно не в состоянии. С досады швырнув ложку на стол, он прекращал есть и громоподобно ругался матом.
Служил ревностно, старательно, к товарищам относился со спокойной и вежливой симпатией. Его призыв в армию – особая история, которую он мне довольно подробно рассказал.
19-летний Михаил работал (кажется, в Тячеве) электромонтером и, как приходится каждому человеку этой специальности, время от времени при помощи металлических "когтей" лазил на столбы электропередач.
Молодым читателям (если такие на эту книгу найдутся) невдомек, что лет сорок-пятьдесят назад не было (или были, но очень мало) машин с подъемниками, электропровода крепились к фаянсовым изоляторам при деревянных столбах, а чтобы линию проверить или отремонтировать, надо было на столб влезть, для чего и служило специальное приспособление – "когти", или же "кошки", которые монтер надевал на низ обеих ног. Вот Локота и полез на столб. Столб оказался гнилой – обломился и рухнул вместе с монтером, который получил травму позвоночника. Неприятным следствием этой травмы стало постоянное недержание мочи. Местная медицина не могла ни оказать сколь-нибудь действенную помощь, ни даже пообещать ему, что "все будет хорошо".
Кто-то посоветовал Михаилу: "На призывной комиссии скрой свою болезнь – тебя призовут, а в армии хорошие врачи, они тебе помогут".
– Тут помогут, как же, люби его мать! – басил Локота, и матерщина в его устах почему-то не звучала грубо и резко, – ожесточения, озлобленности в нем не чувствовалось. Он добросовестнее многих здоровяков выполнял все, что поручают, был мягок и спокоен в разговорах. Со мной он сразу взял доверительный тон, много и откровенно рассказывал о себе, о своей семье. Поведал и трагическую историю своего отца. Тот был до войны членом то ли венгерской, то ли чехословацкой компартии и в конце тридцатых, от большой любви к
Советскому Союзу, перешел границу и оказался (чего и желал страстно и трепетно) в светлом царстве социализма. Стражники царства схватили переходчика и "за шпионаж" швырнули в тюрьму или в лагерь, где он и сгинул без следа. Удивительно, однако, то, что после присоединения
Закарпатья к Советской Украине мнимый шпион был реабилитирован – правда, уже посмертно. Думаю, в этом "раннем реабилитансе" сыграло роль то, что Советам необходимо было поскорее утвердиться на новых землях, и коммунистические власти заигрывали со своим местным активом, а тот прекрасно знал и помнил погибшего товарища.
Пройдет после моей службы лет 10 – 15, и в одном из номеров харьковской областной газеты я прочту заметку краеведа. В ней будет рассказано о том, как житель Закарпатья, Иван Михайлович Локота, будучи коммунистом и патриотом Советской Украины, решил переименовать свое родное село и в условиях буржуазной Чехословакии
(или – Венгрии?) дал ему название тогдашней столицы Украины – Харькова!
Нашего Локоту звали Михаил Иванович. Похоже на то, что
"основатель закарпатского Харькова" был его отцом! Я и сам поражаюсь, как много попадалось мне в жизни чудесных совпадений.
Начнешь, бывало, о них рассказывать – люди не верят: ты, мол, сфантазировал, придумал, додумал. Но творческая фантазия – увы, не свойство моей натуры, сильная сторона которой в другом: в памятливости на яркие детали, конкретные реалии. И остается лишь заверить скептиков, что, кроме некоторых диалогов и третьестепенных ситуаций, мнени-че-гоне приходится продуцировать, выдумывать.
