Паскаль Лене - Казанова. Последняя любовь

Полина выказала самую нежную привязанность к своей госпоже и не осмеливалась ни отлучиться от ее постели, ни отвести от нее глаза, словно боясь, что та отдаст Богу душу, стоит ей отвернуться хоть на минуту.

Наступила ночь. Г-н Розье зажег свечи и подал бульон, хлеб и бутылку вина. Полина ни к чему не притронулась. Аббат уснул в кресле в изголовье больной. Тонка так испугалась всего, что произошло, что Полина почла за лучшее запретить ей входить в комнату, где лежала больная, впрочем, от нее все равно не было никакого проку. Полина выдала ей полдуката, чтобы она могла поесть за табльдотом.

Незадолго до полуночи Розье отправился к себе. Дюбуа продолжал спать в своем кресле. Полина стала было заверять Джакомо, что сама приглядит за больной и, если что-то случится, позовет его, но Джакомо ответил, что ему не до сна, когда г-жа де Фонколомб при смерти.

— Я восхищаюсь вашей преданностью особе, которую вы знаете всего лишь несколько дней, сударь.

— Я знаю ее лучше, чем вы думаете, и даже лучше, чем мне кажется.

— Вы и впрямь очень подходите друг другу, словно вылеплены по одной форме.

— Этого мы уж никогда не узнаем, — загадочно отвечал Казанова, — ибо наша жизнь подходит к концу, а форма, которая, может быть, и была общей, давно разбита.

Полина долго молчала, с любопытством поглядывая на старика напротив. А потом сказала:

— Мне понятно, почему госпожа де Фонколомб так к вам относится, и прошу вас простить мне, если можете, мои выходки. Вы научили меня по крайней мере одному, сударь: можно быть человеком мудрым и глубоким и одновременно мало считаться с остальными смертными, считая их поступки ничтожными, а дела бесполезными. Но это большое несчастье, и мне вас жаль.

Казанова улыбнулся словам, тронувшим его своим простодушием, и ответил, что жалеть его не надо, поскольку ни дня своей жизни он не провел не любя или чтобы не любили его, а по его мнению, одна любовь придает смысл всему, что его лишено.

Незадолго до рассвета у г-жи де Фонколомб начался сильнейший жар, ее стали сотрясать страшные конвульсии. Аббат Дюбуа перепугался насмерть и стал кричать, Полина и Казанова бросились к больной, удерживая ее и мешая покалечиться.

— Если Бог ее спасет, я примирюсь с его существованием! — словно помимо воли вскричала Полина.

Кризис длился не больше минуты и, несмотря на внешние ужасные формы, которые он принял, был спасительным, ибо г-жа де Фонколомб вскоре успокоилась, снова без всяких затруднений задышала и погрузилась в глубокий и ровный сон.

Пока Полина приводила в порядок постель и саму больную, Джакомо отвернулся.

Затем она вновь села напротив него, он ей улыбнулся и, снимая нагар со свечи, тоном легкой насмешки произнес:

— Ночь окончилась, Полина, и отныне Бог начнет существовать для вас.

— Как Он существовал вчера, — вставил аббат, поднимаясь и отправляясь к себе, — и как Он будет существовать завтра…

— Довлеет дневи злоба его[44], — ответила Полина, вновь обретя вкус к шуткам.

— И как Он будет существовать после конца времен, — закончил свою мысль аббат.

К середине утра г-жа де Фонколомб вдруг ожила и много и бессвязно заговорила, сперва словно во сне, затем совершенно проснулась, весьма удивившись тому, что еще жива. Полина кинулась к ней, взяла ее руки в свои и стала покрывать их поцелуями вперемешку со слезами, благодаря судьбу за то, что та вернула ей ее дорогую госпожу.

— Благодарите Небо, как вы обещали этой ночью, — приблизившись, в свою очередь, проговорил Казанова.

— Если вам так угодно, я согласна! Не важно, кто кредитор, я у него в долгу! — и плача, и смеясь, отвечала она.

Больная пригубила кофе. Полина помогала ей, поддерживая ее голову и следя, чтобы она не опрокинула на себя содержимое чашки. Затем она вновь забылась сном.

Казанова и Полина оставались возле нее целый день, опасаясь нового кризиса или какого-то неожиданного поворота в состоянии больной. И все это время они дружески болтали и были похожи на отца с дочерью. Прошедшая ночь была, если можно так выразиться, путешествием, которое они совершили вдвоем, долгим плаванием на пароходе, где им приходилось беспрестанно сталкиваться, но нельзя было поссориться. В них проснулось взаимное уважение, и теперь каждый из них знал, что другой способен на человеческую привязанность, и это невзирая на усилия, которые они прикладывали обычно, чтобы скрыть это друг от друга.

— Я вам благодарна за дружеское участие, хотя мы и придерживаемся разных точек зрения, — повторяла Полина.

— Возраст и время научат вас тому, что человек — это не только его взгляды и точка зрения, так же как невозможно излить в книге свою душу, а еще меньше — изложить всю жизнь.

— Не этим ли вы тем не менее занимаетесь? Я имею в виду «Мемуары».

— Это зеркало, в которое я по собственной слабости частенько гляжусь. Но в зеркалах отражаются не только картины и виды, но и сама личность.

— Значит, писать бессмысленно, если в книгах остается лишь внешнее, видимость.

— Но человек — это и есть видимость. Как бы вы ни старались, он не знает самого себя.

— То бишь, по-вашему, истины нет нигде, ни в книгах, ни помимо них.

— Да, это так, нигде в мире нет истины, ибо мир и сам — одна видимость, сон, очень похожий на реальность, но весьма удаленный от какой бы то ни было истины, поскольку вся его материальность заключается в том, что нам не вырваться из него, как мы вырываемся из объятий Морфея.

— Вы не верите в существование иного мира?

— Я знаю одно: и он, в свою очередь, тоже будет лишь видимостью.

Была ночь, когда г-жа де Фонколомб очнулась от долгого сна. Полина помогла ей приподняться и сесть на постели. Больная спросила бульона и вина.

Подкрепившись, она отослала Полину, сказав, что больше не нуждается в ней и хочет остаться с глазу на глаз с шевалье.

Казанова придвинул кресло к изголовью кровати: голос его подруги был еще так слаб, что звучал не громче теплого ветерка, задувающего в спальню.

— Мой дорогой Жак, — прошептала она, — ты не разочаровал меня, ты все тот же, что и в моих воспоминаниях, которые я берегла пятьдесят лет как самое ценное из сокровищ, и ты все так же дорог моему сердцу.

Казанова взял протянутую ему руку — руку Генриетты, и сжал ее в своих руках. Они молчали, сдерживая слезы.

— Но ты не узнал меня, — продолжила она с улыбкой, — пока я не показала тебе некий знак, который раскрыл тебе мою душу. Неужто ты больший слепец, чем я, мой бедный друг? Неужто забыл Генриетту?

— Я не забыл ничего, — твердо отвечал Казанова. — Ни тебя, ни печальных слов, начертанных острой гранью бриллианта на стекле окна в тот роковой день, когда мы расстались навеки.

Он вынул из жилетного кармана лист тончайшей, пожелтевшей от времени бумаги и бережно развернул его: написанные правильным почерком строчки покрывали его.

Г-жа де Фонколомб взяла листок и долго ощупывала его, словно пытаясь прочесть с помощью пальцев. Казанова помнил наизусть каждое из слов, полвека освещавших его жизнь и рассеивающих непроглядную ночь его скептицизма.

Перенесясь в то счастливое вчера, в котором его чаяния и беды были словно наделены безгрешной красотой, он склонился к лицу Генриетты и покрыл его поцелуями. Ее глаза почти ничего не видели, а долгое одиночество покрыло ее душу толстым слоем снега. Затем Казанова шепотом по памяти прочел письмо:

Мой единственный друг, я вынуждена была покинуть тебя, но не увеличивай своего горя, думая о моем. Будем же благоразумны и представим, что нам приснился приятный сон. Не след нам жаловаться на судьбу, ведь никогда еще пленительный сон не был так долог. Лучше поздравим друг друга с тем, что смогли быть совершенно счастливы целых три месяца: кто еще из смертных может похвастаться тем же? Не будем никогда забывать друг друга, станем вспоминать чудесные мгновения нашей любви, чтобы возобновлять их в наших сердцах, которые хоть и разделены, будут наслаждаться этим столь же живо, как если бы бились одно на другом. Не узнавай про меня, если же случайно узнаешь, кто я, забудь навсегда. Думаю, тебе будет приятно узнать, что я навела такой порядок в своих делах, что до конца жизни буду так же счастлива, как только мне может быть дано, лишившись тебя. Я не знаю, кто ты, но знаю, что никто в мире не понимает тебя лучше, чем я. Я больше никогда не полюблю, однако тебе ни к чему следовать моему примеру. Желаю, чтобы ты любил еще и чтобы твоя добрая фея помогла тебе обрести другую Генриетту.

Г-жа де Фонколомб долго молчала. Затем дотронулась губами до дрожащего в ее руках листка бумаги, в котором была вся ее душа, и вернула его Казанове.

— Итак, дорогой Жак, мы были друг для друга лишь сном.