Ингмар Бергман - Благие намерения
Карин Окерблюм бросает взгляд в окно, она, кажется, о чем-то задумалась. Но тут заело нитку, и она, наклонившись, распутывает пряжу.
Карин. Как вам у нас понравилось?
Хенрик. Спасибо, все было прекрасно. Эрнст — хороший друг.
Карин. Эрнст — славный мальчик. Мы с Юханом невероятно гордимся им. Но пытаемся обуздать свои чувства. Иначе, возлагая на него слишком большие надежды, мы рискуем затормозить его развитие.
Хенрик. По-моему, Эрнст не чувствует никакого давления. Он необычайно свободный человек. Пожалуй, единственный по-настоящему свободный человек из тех, кого я знаю.
Карин. Меня радуют ваши слова, кандидат.
Хенрик. Я очень привязан к нему. Он мне как брат.
Карин. Мне кажется, что и Эрнст рад вашей дружбе. Он это повторял неоднократно.
Хенрик. Вы, фру Окерблюм, только что были настолько любезны, что спросили, как мне понравилось у вас. Я ответил, естественно, что все было прекрасно. Это не совсем правда. Я испытывал страх и напряжение.
Карин. Господи, друг мой! Почему страх?
Хенрик. Семейство Окерблюмов для меня — незнакомый мир. Хотя моя мать и положила столько трудов на мое воспитание.
Карин. Милый мальчик! Неужели было так тяжело?
Хенрик. Все бы ничего, если бы я не чувствовал критического отношения.
Карин. Критического отношения?
Хенрик. Семья настроена критически. Меня взвесили на весах и посчитали слишком легким.
Карин (смеется). Послушайте, кандидат! Так бывает во всех семьях, мы наверняка ничуть не хуже других. И, кроме того, у вас два весьма компетентных и преданных защитника.
Хенрик чересчур поздно сообразил, что капкан захлопнулся. Возможностей защищаться у него сильно поубавилось.
Хенрик. Дело, быть может, обстоит гораздо хуже. Я чувствовал себя нежеланным.
Фру Карин чуть улыбается, продолжая сматывать пряжу. Она не сразу отвечает, что приводит его в замешательство. Ему, верно, чудится, что он зашел слишком далеко, преступил границы вежливости.
Карин. Вы так считаете?
Хенрик. Прошу извинить меня. Я не хотел быть невежливым. И все же не могу освободиться от ощущения, что меня здесь едва терпят. Особенно мать Эрнста и Анны.
Снова молчание. Фру Карин утвердительно кивает: я поняла вас и собираюсь обдумать ваши слова.
Карин. Я попытаюсь быть откровенной, хотя, не исключено, буду вынуждена ранить ваши чувства. В таком случае это произойдет ненамеренно, моя антипатия, или как это еще назвать, не носит личного характера. Мне даже кажется, что я смогла бы питать дружеские и материнские чувства к юному другу Эрнста. Ведь я вижу, что он эмоциональный, ранимый и мягкий человек, который уже испытал удары жестокой во многом действительности. Моя антипатия, если мы назовем так мое отношение к вам, связана целиком и полностью с Анной. Я хорошо знаю свою дочь и считаю, что ее привязанность к вам, кандидат Бергман, приведет к катастрофе. Это сильное слово, я понимаю, что это может показаться преувеличением, но тем не менее я вынуждена употребить именно слово «катастрофа». Жизненная катастрофа. Не могу представить себе более невозможного и рокового сочетания, чем наша Анна и Хенрик Бергман. Анна — девочка избалованная, с сильной волей, эмоциональная, нежная, исключительно умная, нетерпеливая, грустная и веселая одновременно. Кто ей нужен, так это зрелый человек, способный воспитывать ее с любовью, твердостью и самоотверженным терпением. Вы очень молоды, плохо знаете жизнь, и, как я опасаюсь, давно носите в своей душе глубокие раны, не поддающиеся ни лечению, ни утешению. Анна придет в отчаяние от своих безнадежных попыток унять боль и исцелить. Поэтому я прошу вас…
Фру Карин смотрит на растущий в ее руках синий клубок, прикусив губу, щеки ее пошли красными пятнами.
Хенрик. Разрешите мне кое-что сказать.
Карин. Да. (Рассеянно.) Конечно.
Хенрик. Для меня подобный разговор неприемлем. У вас, фру Окерблюм, как у матери Анны, могут быть какие угодно причины отравлять меня описанием моей жалкой духовной жизни. Заверяю вас, что большинство стрел попало в цель. Яд, вероятно, окажет задуманное действие. Тем не менее ваши нападки непростительны. Постороннему человеку, будь то сама Богоматерь, не дано понять то, что происходит в душах двух людей. Ваша семья имеет обыкновение читать по вечерам Сельму Лагерлёф. Разве из прочитанного вам не стало ясно, что писательница говорит о любви как единственном земном чуде? Чуде, которое преображает. Единственном настоящем спасении. Может, ваша семья считает, что писательница все это выдумала, чтобы сделать свои мрачные сказки чуть привлекательнее?
Карин. Я прожила достаточно долгую жизнь, но ни разу не видела и намека на чудо — ни земное, ни небесное.
Хенрик. Вот именно, фру Окерблюм. Австралия не существует, потому что фру Окерблюм не видела Австралии.
Фру Карин бросает острый, но уважительный взгляд на Хенрика Бергмана. На ее губах мелькает улыбка.
Карин. Боюсь, наша беседа становится чересчур теоретической. На практике же ситуация такова, что я всеми силами и всеми средствами буду препятствовать дальнейшим любовным отношениям моей дочери.
Хенрик. По-моему, это нереальное решение.
Карин. Что же в нем нереального?
Хенрик. У вас нет возможностей помешать Анне. Думаю, такая попытка приведет лишь к ненависти и ссорам.
Карин. Будущее покажет.
Хенрик. Вот именно, фру Окерблюм! Будущее покажет последствия роковой ошибки.
Карин. Чьей ошибки?
Хенрик. Я иду к Анне рассказать о нашем разговоре. Потом посмотрим, что нам делать.
Карин. Кстати, а как с вашей помолвкой, кандидат? Я имею в виду, конечно, помолвку с Фридой Страндберг? Насколько я понимаю, вы ее не разорвали. Фрёкен Страндберг по крайней мере отрицает факт разрыва.
Хенрик опускает руки с остатками синей пряжи. Ему в голову забили гвоздь. Гвоздь проник в самое сердце, в желудок. Взгляд Хенрика теряет всякое выражение.
Хенрик. Откуда вам…
Карин. Откуда нам известно? Мой пасынок Карл провел расследование. Мы узнали правду еще за неделю до вашего приезда сюда.
Хенрик. И теперь вы расскажете эту правду Анне.
Карин. Я ничего не собираюсь говорить своей дочери. При условии, что мы с вами заключим соглашение.
Хенрик. Соглашение? Или ультиматум?
Карин. Хорошо, пусть ультиматум, если вы так придирчивы.
Хенрик. Я должен уехать?
Фру Карин требовательно кивает. Она держится спокойно и с достоинством. Ни на полном лице, ни в пронзительных серо-голубых глазах нет и намека на гнев.
Хенрик. Вы разрешите мне написать письмо?
Карин. Разумеется.
Хенрик. Эрнст знает?
Карин. Он ничего не знает. Знаю только я одна. И, конечно, Карл.
Хенрик. И на что же мне сослаться?
Карин. Вы хорошо умеете лгать. В данном случае это качество может пригодиться. Извините, это было гадко с моей стороны.
Хенрик. Я обязан написать правду.
Карин. Делайте, как считаете нужным. В любом случае слез не избежать.
Хенрик. Разрешите мне задать последний вопрос?
Карин. Пожалуйста.
Хенрик. Почему вы разрешили мне сюда приехать? Несмотря на то, что вам было все известно. Совершенно непостижимо.
Карин. Вы так считаете? Мне хотелось поближе посмотреть на предмет страсти моей дочери. А несчастье все равно ведь уже произошло.
Хенрик. Что вы имеете в виду под «несчастьем»?
Карин. То же самое, что и вы, кандидат.
Хенрик. В таком случае должен вам сказать, фру Окерблюм, что вы грубо ошибались.
Карин. Вот как, ну-ну. А сейчас?
Хенрик. Это касается только нас с Анной.
Карин. Идите и пишите письмо, кандидат Бергман! И уезжайте трехчасовым поездом. Анна вернется позже, когда…
Хенрик. …когда меня уже не будет.
Пряжа кончилась, клубок смотан. Карин Окерблюм и Хенрик Бергман встают, не глядя друг на друга. За эти последние минуты между ними выросла стена непримиримой вражды на всю жизнь.
После разговора фру Карин чувствует себя словно выжатый лимон и места себе не находит. То сидит с книжкой в руках, но читать не в состоянии и сдвигает очки в золотой оправе на лоб. То стоит посреди комнаты, прижав палец к губам, а правую руку положив на бедро, потом видит свое отражение в зеркале и отворачивается. Ходит взад и вперед по лоскутному ковру, наклоняется, поправляет бахрому.
