Энтони Берджесс - Доктор болен
Гарри рассказывал о победах над богатыми старыми телками, когда он был красивый, с полной головой курчавых волос; об оживлении слишком смирных грейхаундов путем укола, об усмирении оживленных грейхаундов путем доброй выпивки; о том времени, когда он был единственным жидом в Лондоне, вступившим одновременно в фашистскую и в коммунистическую партию; о краткой утренней возне с медсестрами-австралийками в солдатских бараках во время войны; о том, как распознать свежесть селедки; о технике игры в крестики-нолики; о своей встрече однажды с палачом-сомалийцем, оплакивавшим невозможность отомстить своей жертве, которая in articulo mortis[57] плюнула ему в глаза. Лео рассуждал о влюбчивости; о том, как важно, что будет потом, и об особой роли команды на корабле; о том, как отличить орла от решки по чистому звуку; о частной жизни шекспировских актеров; об извращениях в Гамбурге; о тайской акробатке, с которой он жил; о великих гангстерах вроде Большого Гарри, Сноба Тони, Шустрого Германа и Пирелли; о Кверте Юиопе, Короле Пишмашинки. Спиртное тем временем кончилось, из темных боковых дверей были раздобыты бутылки с неизвестными этикетками, а Шейла не появлялась. Притащилась Рената, опьяневшая от кислой капусты, шлепнула на стойку сдачу Эдвина и объявила:
— Себя теперь куплю я для. Доппель джин. — Эдвин все больше злился, а за стойкой бара раскатывались и звенели четыре разных акцента.
Как раз в тот момент по лестнице, без труда миновав дозорного, спускались четверо членов мафии, толкавшей котлы, о чем шепотом сообщил Гарри Стоун. Эдвин, ученый филолог, знал, что такое «котлы», — дешевые контрабандные часы с гарантированным на пару дней ходом. Четверо мужчин, хоть и пьяные, хорошо выглядели для своего промысла. Один — светловолосый, с крупным костяком, красивый, как кинозвезда, в твидовом костюме и в очень хорошем реглане, однако с топкими губами и безумными глазами. Другой — огромный, бочкообразный и как бы готовый заплакать, — полюбился Эдвину благодаря тому факту, что тоже был в пижаме под хорошо заглаженными складками спортивной куртки (подпоясанный шнуром от пижамы, как бы тянувшимся из его собственного пупка), в распущенном галстуке, в дождевике. Третий, очень угрюмый, нес большой громыхающий «гладстон»[58]. Четвертый по имени Джок был сильно изуродован, должно быть в драках в Горбалсе[59]. Эти четверо принесли свою выпивку — виски в плоских фляжках — и, похоже, пришли только ради компании. Красивый блондин с безумными глазами заказал музыку.
— Не сегодня, — взмолился из-за стойки бара Лео Стоун. — Пришлось вырубить на сегодня, Боб. Нас посетили.
— Хрены моржовые, — молвил Боб, красиво раскачиваясь. Взглянул на Эдвина и сказал: — Тогда ты давай. Пой.
Но беззвучно возникший безобразный смуглый человечек обратился к Бобу:
— Нобби чего схлопотал?
— Бесплатный курорт, — сообщил угрюмый носильщик «гладстона».
— Чего? Без штрафа, без ничего?
— Угу.
— Пофартило, язви его в душу. — И смуглый безобразный мужчина исчез.
— За что Нобби схлопотал три месяца? — полюбопытствовал Эдвин.
— Попался, когда на нем было на штуку котлов, — пояснил Боб. — Вот где его ошибка, ясно? Попался вместе с ними. Ни лицензии на импорт, ничего. А что, — сказал Боб, — тебе известно про Нобби? — И приблизился к Эдвину, подозрительно, но зачарованно.
— Ничего, ничего. Всегда интересно услышать, как кто-то накрылся. И все.
— Почему? Ты чего натворил?
— Был звонком на малине, — без колебаний объявил Эдвин, с радостью смакуя слова, ведь слова для филолога — просто игра.
— Чего? Кого отмазываешь? Кстати, кто ты такой? Зачем в таком прикиде? Под какой кликухой ходишь? — Боб разволновался. — Ты что, чокнутый, да? По глазам скажу, чокнутый. Я сам чокнутый. Ты чего любишь больше всего? Давай выкладывай. Какие дела любишь? — Глаза его возбужденно сверкали. Эдвин все больше пугался. И спасся, шмыгнув за бочкообразного мужчину. Бочкообразный мужчина сказал:
— Никто не любит бедного старика Эрни. Никто не поговорит с бедным стариком Эрни. — В правой руке он держал пинту «Джонни Уокера». — Даже родная мать теперь со мной не разговаривает. Бедный старина Эрни.
— Ты подальше отсюда вали, — сказал Боб. — Никто тебя не просил свое толстое пузо поперек дороги совать. Обмылок здоровенный. Мы с ним разговариваем. Где твои долбаные манеры?
Эрни скосил глаза, приготовившись плакать.
— Вот видите, — заныл он. — Никому я не нужен.
— Мне нужен, — утешил его Эдвин. — Ладно, будет тебе.
— Тебе? — вскричал Эрни с устрашающей радостью. — Будешь дружить со стариком Эрни?
— Ничего в нем для тебя хорошего нету, — раздраженно заметил Боб Эдвину. — В нем вообще нету ничего хорошего. Он нормальный.
— Мы с ним, — с достоинством сообщил Эрни Бобу, — только что с койки встали. Сам увидишь, просто посмотри. Только он больше в койке лежал, потому что у него пижама грязней, чем моя. — Он обнял Эдвина и сказал: — Если ты друг старику Эрни, можешь назад никогда не оглядываться. Я тебя к своей маме домой приведу, скажу, что ты дружишь с Эрни, и она с тобой тоже будет дружить.
— Почему, — полюбопытствовал Эдвин, — она не хочет с тобой разговаривать?
Эрни отшатнулся, обиженный. И заскулил:
— Зачем ты это сказал, зачем ты мне напомнил? — По расчетам Эдвина, было ему, как минимум, сорок пять. Он вдруг вспомнил то, о чем некогда сообщил ему А. С. Нейлл: провинившийся ребенок, укравший часы, вскрыв их, символически обнаруживает, откуда берутся дети. Котлы в роли матери — неплохое название для чего-нибудь. И спросил:
— Ты часы любишь?
Эрни становился серьезней, старался контролировать выражение своего лица.
— Хорошие люблю, — сказал он. — По-настоящему хорошие, швейцарской ручной работы, с кучей драгоценностей и с каким-нибудь настоящим ходом. А вот это вот барахло просто с рук надо сбыть, вот и все. — Покопавшись в кармане дождевика, предъявил тикающую пригоршню. — Можешь взять любые, — предложил он, позабыв предыдущие свои слова, — за три хруста. Потому что сказал, что подружишься с Эрни. — Мужчина из Горбалса, на которого страшно было смотреть, подошел и, прищурясь, дыхнул на котлы.
— У меня нет трех хрустов, — признался Эдвин, — ни одного хруста, ни полмонеты, ни боба, ни, — перечислял он, — одной-единственной сороки[60]. Я ничего купить не могу.
Мужчины из котельной мафии с тайным интересом рассматривали его, взвешивали, оценивали. Боб схватил Эдвина за полу пижамы и чуть-чуть оттащил в сторону.
— Хочешь, — спросил он дрожащим голосом, — монету заколотить, а? У меня всего навалом. У меня в машине два цельных копченых лосося. У меня пузырь французского шампанского. Вот этот внутренний карман набит хрустами. Пошли со мной, — уговаривал он, жарко дыша на Эдвина, — вот посмотришь, чего я тебе дам, вот увидишь, чего я для тебя сделаю, если ты просто… — Но тут немецкая овчарка, принадлежавшая блондинке с бульдожьей физиономией, набросилась на Ниггера, хоть и играючи. Ниггер щелкнул зубами, и овчарка издала такой звук, будто дунула в горлышко большой бутылки. — Собаки, — завопил Боб, запахнулся в реглан, встал на цыпочки, словно уклонялся от набегавшей волны. — Не люблю собак. — Собаки окружали его маленьким яростным морем, коричневым, черным, с кромкой белой пены на мордах. Боб издавал короткие женские визги, брыкался, по не попадал. Гарри Стоун сказал:
— Не надо пинать вон того распроклятого пса. Я не хосю никаких неприятностей, токо ты не пинай вон того распроклятого пса.
— Тогда позови их. Злющие зверюги. — На сей раз Боб носком ботинка попал в зад овчарке, в хорошо откормленный и потому нечувствительный зад. Однако блондинка-бульдожка понесла на Боба грязную женскую брань, рядом с которой мужская ругань — простой детский лепет. Мрачный мужчина и страшного вида мафиози из Глазго приготовились к неприятностям. Тут по лестнице обрушился страж с воплем:
— Идут! В конце улицы! Быстро выпивку прячьте!
— Стулья! Стулья! — кричал Гарри Стоун. — Стулья скорей расставляйте!
Недееспособных в подвале пока не имелось. Быстро опрокидывали спиртное, совали в карманы и сумочки пустые липкие стаканы. Толкавшие котлы мафиози были глупые, их пришлось погонять, грубо организовывать. Лео Стоун у стойки бара сгреб бутылки из-под джина, бутылки из-под виски, сунул Лесу у музыкального автомата. Лес принял их с возгласом:
— Алле ап! — и спрятал под бильярдным сукном. Овчарка уныло рыдала, утащенная за ошейник на свое место в классе. Ниггер уполз на брюхе за стойку бара через откидную дверцу. Гарри Стоун бешено разгонял сигаретный дым «Справочником для леди».
— Давайте, перфессер, — пропыхтел он. — Васа осередь.
