Галина Грановская - Черный плащ немецкого господина

Никто не остановил их ни в вестибюле, ни на этаже, дежурная, у которой Луганский брал ключ, слова не сказала, хотя видела, что художник идет в номер не один.

Было уже далеко за полночь, а они все говорили. Точнее, говорил Луганский — разговор превратился в монолог, а Павел лишь внимал, сидя со стаканом в руке в кресле.

— Отчетливо запомнил один момент, — Луганский мерил шагами комнату. — Сижу перед гипсовой скульптурой Аполлона и думаю: вот, сегодня начали рисунок головы этого бога. Ну, закончу я эту голову, к торсу перейду. К пятому курсу дойдем до пятки этой скульптуры. Буду хорошо знать пластическую анатомию человека, уметь рисовать, кое-как писать красками — керамики, надо сказать, они все плохо пишут, — а по окончании Одесского художественного училища получу диплом художника-керамика. Ну, и что?

— И что дальше? — эхом повторил Павел вопрос, который мучил когда-то молодого художника.

— Вот и я себя спрашивал, что дальше? Лепить горшки на каком-нибудь фаянсовом заводе?

После второго курса Луганскому пришлось побывать на одном таком, под Харьковом. Там, в общежитии жила целая колония художников-керамистов, которые работали в цехах. Он поразился — стоило столько лет учиться, чтобы стать простыми рабочими! Не знал тогда еще, что государству нужен был вал, нужны были рабочие, а не какие-то там художники со своими керамическими шедеврами. И те, кто впоследствии лепили эти самые цветочные горшки, когда учились, тоже этого не знали, мечтали стать керамистами, художниками своего дела. Производство было огромное, но старое, со времен царя Гороха. Недалеко от завода целый террикон, гора, из отработанных гипсовых форм, первые формы появились там еще при фабриканте Смирнове, где-то в конце восемнадцатого века. Преддипломная практика проходила на заводе имени Ломоносова в Ленинграде. И там — то же самое — вал, начальство ничего нового не терпит, изделия со времен Виноградова, который это производство в позапрошлом веке основал. Диплом делал на Димитровском заводе под Москвой. На всю жизнь запомнил фарфоровое изделие, что красовалось на столе главного художника — в голубой луже лежит розовая свинья, на свинье сидит золотая курица.

— Берешься за курицу (это ручка), поднимаешь свинью (это крышка), а под нею, в голубой луже — кусочек масла. Все это дикое сооружение называется «масленка»! Ну и многое там было в таком же роде… Получил диплом. Устроился на одно захудалое предприятие в маленьком районном городишке — плакаты писать. Год писал, два. И забрезжило вдруг, что никто мне руку помощи не протянет. Никто мне теплого места в этой жизни не приготовит. Сопьюсь же от тоски и скуки. Стал сам потихоньку раскачиваться, начал писать маслом, потом делал иллюстрации к каким-то рассказам одного местного писателя.

А в шестьдесят девятом Луганский получил как-то письмо от приятеля-однокурсника, который сообщал, что в Вильнюсе состоится Всемирная выставка керамики. И вдруг я словно голос трубы услышал. Бросил все, поехал посмотреть. То, что увидел, ошеломило. Ничего подобного в советском искусстве тогда еще не существовало. Разнообразие технологий, вольное трактование тем, новое формотворчество…

Это был поворотный момент в жизни Луганского. До этого он жил — не жил, томился и как будто ожидал какого-то знака свыше. Эта выставка и была тем знаком, господь Бог дал возможность увидеть, что можно делать, если в человеке есть искра таланта.

— Не только в смысле профессии, а вообще, что можно сделать с жизнью своей.

Луганский выразительно посмотрел на Павла — понимает ли, о чем он? Павел отлично понимал. Странное у него ощущение было — как будто они с Луганским одного уровня, одного поля ягоды, хотя, казалось бы, что у них общего? Профессии разные, разный возраст и, вообще, кто Луганский и кто такой, в сравнении с ним, Пашка?

Над лазером Павел колдовал на пару с Борькиным.

— Ну что, закончим к Новому году?

Борькин неопределенно пожал плечами.

— Будем стараться.

Будешь ты стараться, как же, подумал Павел. Знаем, как ты стараешься, сколько уж раз подводил. Но вслух не сказал, не хотелось в очередной раз заводиться. Работы оставалось немного. Может быть, и вправду постарается, случалось и такое.

С Борькиным никто не мог справиться. Приходил когда вздумается, уходил, когда хотел. Но все над ним тряслись — как же, мастер, золотые руки! И в пятницу он это доказал, ювелирно собрав, наконец, воедино конструкцию аппарата. Ушел поздно, и унес с собою ключ от мастерской. А утром в понедельник, прождав под дверью два бесценных утренних часа, которые мог провести с куда большей пользой, Павел понял, что пора наводить порядок. Ему надоело подстраиваться под график Борькина, точнее, под его настроение. И очень хотелось закончить работу к Новому году. Даже не из-за денег, а просто потому, что он должен был ее закончить, раз обещал. Он ходил по коридору, пытаясь успокоиться. Но не получалось. Раздражение только усиливалось. В работе должны быть порядок и дисциплина. И если полагается начинать рабочий день в восемь, все в восемь должны быть на месте. И не прохаживаться туда — сюда, а находиться на своем рабочем месте и выполнять свое задание. Потерять два часа! Когда руки чесались поскорее взяться за работу. Немыслимо! По мере того, как стрелки часов подбирались к десяти, Павел свирепел все больше и больше. Нет, пора положить этому конец. Раз и навсегда.

Борькин явился в половине одиннадцатого, и по блеску глаз было ясно, что по пути он уже принял. Разъяренный Павел встретил его у входа. Не ответив на приветствие, протянул руку.

— Ключи.

Борькин пошарил в кармане брюк.

— Да, я случайно, их унес, Павел Петрович. С кем не бывает.

Павел отнял ключи и открыл дверь, чтобы впустить рабочих.

— А вы — в бухгалтерию, — кивнул Борькину.

— Это зачем еще? — удивился тот.

— За расчетом, — объяснил Павел. — Вы уволены.

— Ты, что, охренел? — не поверил Борькин, переходя на «ты». — Меня? Увольняешь?

— Вот именно.

— И за что, позволь узнать? — Борькин прищурился.

— За прогулы и систематические опоздания. Здесь — надо — работать, — произнес раздельно.

— А вот я сейчас к Неверскому схожу, — пригрозил Борькин. — Посмотрим, кто из нас здесь работать останется.

— Давай. Он в курсе и ждет, не дождется встречи с тобой.

Полный жажды справедливости, Борькин, покачиваясь, но решительным шагом направился к лестнице. Когда он скрылся из вида, Павел зашел в комнату и позвонил Неверскому.

— Кого, кого ты уволил? Борькина? — не поверил Неверский. — Это же лучший сборщик!

— На хрен этот пьянчуга нужен, день работает, три гуляет.

— Да он за день делает то, что другие и за неделю не сделают! А сколько всего придумывает? Давай извиняйся, и чтобы Борькин снова был в цеху, — распорядился Неверский.

— Тогда он пусть здесь и командует, — холодно произнес Павел. — А я подыщу себе другое место.

Вот сморозил… Где он такую работу найдет? Но отступать было нельзя. Или он или Борькин.

Неверский немного помолчал.

— Черт с тобой, оставляю этот вопрос на твое усмотрение, — сказал, наконец. — Но если не найдешь мастера и не закончишь работу к Новому году, точно с Борькиным местами поменяешься.

— Я тебе пять таких мастеров найду, если ты повысишь рабочим оклад вдвое.

Неверский еще немного подумал.

— Ладно, согласен. Ну, ты крут, — в голосе появились уважительные нотки. — Честно говоря, не ожидал, что ты способен на такие…решительные действия.

— На производстве должна быть дисциплина.

— Ты прав, прав. Только — вздохнул Неверский, — у нас же все почти поголовно пьют.

— Я и сам пью, но в свободное от работы время, — Павел был непреклонен. — Борькина надо уволить. Чтобы на других плохо не влиял. Да и некоторых других я бы тоже…

— Ладно-ладно, сам там разбирайся, — сдался Неверский. — У меня тут своих забот полон рот. Но за прибор отвечаешь.

Борькин на работе больше не появился. Даже за вещами своими не пришел. Павел попросил Шевченко, одного из рабочих, с которым гордый Борькин поддерживал дружеские отношения, собрать его инструменты, рабочую одежду из шкафчика и отнести Борькину домой. На следующий день поинтересовался, отнесли ли? Шевченко бросил на него недобрый взгляд.

— Отнесли, Павел Петрович, — ответил за него кто-то другой.

Павел не рискнул спросить, все ли с Борькиным в порядке. Очень уж враждебный вид был у Шевченко. Запил, наверное, Борькин. И получается, что вроде бы он, Павел, тому причина. Хотя причина пьянства Борькина в нем самом. И причина его увольнения кроется там же. Если бы не пил, кто бы его уволил, мастера с золотыми руками?

Когда Павел уходил из цеха, за его спиной перешептывались.

А потом он заметил, что рабочие стали называть его на «вы». То ли побаиваться стали, то ли больше уважать. Он склонен был думать, что стали уважать. Во всяком случае, после истории с Борькиным на работу никто не опаздывал. И в цеху стало чище, как он того и требовал. Ну, а то, что при нем перестали скабрезные анекдоты рассказывать и поддевать его, как в первые дни, так это же только хорошо, решил он. И то, что все разговоры смолкали, стоило ему подойти, почему-то оставляло равнодушным. В другие времена его может быть, это бы и задело, но в другие времена он сам был одним из них, а сейчас должность обязывала быть другим. Чтобы чего-то достичь, надо было стать другим. И он стал. Потому что понял, если не хочешь, чтобы тобой командовали такие, вот, борькины, нужно самому научиться ими управлять. Нужно уметь проявить характер, уметь настоять на своем. Но все эти мысли шли как бы вторым планом.