Сюльви Кекконен - Амалия
Амалия огорчена тем, что Антти, прежде чем вести свою избранницу под венец, не привез ее посмотреть «место, где будет стоять прялка». Нехорошо, если замужняя жизнь начнется для молодой женщины с разочарования. Амалия отлично знает, что Ийккала вовсе не такое роскошное место, хотя ей самой оно нравится. Земли здесь в хорошем состоянии и лес не вырублен, но ведь все это выяснится не сразу, а лишь когда поживешь в доме подольше.
Антти прислал матери фотографию своей девушки. Но разве может Амалия судить по фотографии о невестке? Даже нельзя сказать, высокого она роста или маленькая, труженица или барышня. Во всяком случае, волосы у нее стриженые и спереди начесаны на лоб по моде; брови темные, а губы пухлые. На фотографии девушка улыбается, на щеках ее ямочки, а на шее сверкают жемчуга в два ряда. Конечно, и улыбающаяся девушка может работать, это Амалия знает, но все же ей кажется, будто она стоит на весенней льдине, которую уносит быстрым течением...
21
И вот они приезжают — Антти и Сийри. Рядом с Антти его молодая жена кажется миниатюрной. Она такая, как женщины Такамаа, с маленькими ножками, круглолицая. Волосы причесаны искусно, как у городских женщин, со множеством завитков. Ямочки на щеках у нее такие же, как и на фотографии, но Сийри не кажется веселой. Что-то похожее на разочарование улавливает Амалия на ее юном лице, когда Сийри оглядывает избу Ийккала.
Амалия испекла к их приезду булку к кофе и большой пирог. И пока молодые пьют кофе с дороги, Амалия начинает понимать наконец из рассказа Сийри, какая она.
Оказывается, Сийри родилась в деревне. Братья матери и по сей день живут там, у них она проводила почти каждое лето. Семья Сийри раньше тоже жила в деревне, но когда кончилась война, сразу же переехала в город. В то время появилось очень много людей, изголодавшихся по земле, и на нее вдруг так повысился спрос, что отец за свой маленький участок получил большие деньги. Он купил в городе квартиру и решил дать своим детям образование, хотя бы среднее. Отец не любил своей работы на заводе и заставлял детей учиться, чтобы им не пришлось так же бедствовать, как, по его словам, довелось ему. Однако учеба не нравилась Сийри, и она бросила школу. Сначала она устроилась на лето служанкой в бакалейной лавке в заводском поселке. Когда же осенью у нее появилась возможность остаться работать в лавке постоянно, отец больше не настаивал на продолжении учебы. Не настаивал потому, что ученье давалось Сийри с трудом, каждое лето у нее были переэкзаменовки, и каждый раз ее переводили в следующий класс условно. Но когда и брат Сийри оставил школу, отец не на шутку рассердился. Он, видите ли, находит у ее брата блестящие способности, и, по его убеждению, парень мог бы доучиться до любых степеней, не будь он насквозь пропитан ленью. Однако брат не удержался и на службе. Он поступил практикантом в лавку скобяных товаров, но был уволен за вечные опоздания. Потом его и с почты выгнали за невнимательность. Мать горько плакала, когда отец обвинял ее в том, что она распустила детей, и в том, что он в свое гремя продал землю. Тогда-то Сийри из-за прилавка бакалейной лавочки углядела Антти, красивого парня, и вот приехала с ним сюда. Дома было неприятно. Отец вечно брюзжал, следил, когда они приходят, когда уходят. Мать причитала и плакала.
Потрясенная, слушала Амалия излияния своей невестки. Антти сидел как на угольях и краснел. Он думал, вероятно, о том, что было бы куда лучше, если бы Сийри не была так откровенна. Амалия тоже так думала. Затем выяснилось, что молодые купили в городе новую мебель: маленькие столы и мягкие стулья, точно такие, какие были в доме купца, у которого служила Сийри. Нет, никакого сундука с приданым у Сийри нет и не будет, но есть подзеркальный столик и специальная к нему табуреточка. Почти такой же столик был и у дочери того купца. Мебель должны доставить через несколько недель.
Амалия слушает, приглаживая свои и без того гладкие волосы, поправляет ровные лямки только что выглаженного передника. После кофе начнется осмотр дома со всеми жилыми и подсобными помещениями. Сийри довольна огородом, ягодными кустами и четырьмя молодыми яблоньками. Грядка цветов перед избой с календулой и бархатными розами тоже вызывает ее одобрение. Однако Сийри не может удержаться от замечания, что у купца в саду было гораздо больше цветов.
— А в Ийккала вообще нет и не было никакого сада, — замечает Амалия. — Я просто не успевала ухаживать за цветами. В жаркое лето, бывало, и огород некогда полить, да и сил не хватает, чтобы после целого рабочего дня натаскать достаточно воды... Я, конечно, буду рада цветам, если Сийри будет их сажать и поливать.
Теперь невестка краснеет и умолкает. Возможно, и она наконец почувствовала, что уже достаточно хорошо представилась.
Но не все в Сийри огорчает Амалию. Постепенно она убеждается, что Сийри энергична, и Амалии приятно видеть, как молодая хозяйка одна справляется с дойкой, если Амалии надо пойти в Ээвала или куда-нибудь в гости.
На лето в Ээвала приехала семья Пааво. Кертту похудела и стала еще бледнее, чем раньше. Она страдает головокружениями. Доктор сказал, что это от малокровия и усталости. Кертту не решается выйти с сыном на лодке в озеро проверить сети, не может грести, не может вытащить рыбу из воды и Маркку тоже не позволяет вытаскивать: боится, что мальчик упадет в воду или перевернет лодку.
После вечерней дойки Амалия обычно оставляет молодых дома, а сама зовет Маркку, и они вдвоем отправляются на лодке: она гребет, а он забрасывает блесну. Теперь наконец уже есть новые лодки — и на берегу Ийккала, и в Ээвала. Красивые и легкие на ходу лодки делает знаменитый мастер их прихода. Не диво, если он порою и прихвастнет, говоря, что «никто не ждет хорошего слишком долго».
Маркку и сам уже может держать весла в руках. Скоро он научится хорошо грести и подхватывать сачком рыбу, пойманную на блесну. Однажды Маркку сам втащил на борт двухкилограммовую щуку, и это очень обрадовало мальчика.
В конце сенокоса Кертту простудилась и теперь лежит в постели. Испытывая облегчение от того, что она может покинуть свой дом, Амалия перебирается в Ээвала, чтобы ухаживать за больной, и устраивает себе постель в той самой комнате, где до рождения Антти была ее спальня. Тогда ей до боли в сердце хотелось иметь поскорее собственный дом, в котором она одна была бы хозяйкой. В Ээвала после смерти матери появилась экономка, женщина средних лет. И Амалии было трудно тогда вести хозяйство вместе с ней. Никакая работа, выполненная Амалией, не нравилась женщине. Тесто она замешивала или слишком жидко, или слишком круто, щелок для стирки разводила чересчур крепко или же недостаточно давала прокипеть белью. Амалия чувствовала себя подавленной и всеми способами старалась поскорее переехать в Ийккала. Вскоре после переезда экономка тоже уехала из Ээвала. И тогда отцу, в последние годы его жизни, досталось гораздо больше хлопот по дому, чем за все прошлые годы. А теперь, когда в Ийккала появилась невестка, умение Амалии готовить пищу снова стало подвергаться критике. Мать Сийри делала котлеты совсем не так, как Амалия; у купца масло замешивали в сдобное тесто раньше, чем сахар, и даже молодую картошку клали в холодную воду. Амалия на замечания Сийри никогда не отвечала, хоть и чувствовала, что та ждет ответа. Возможно, невестка делала замечания просто лишь бы поболтать и, вероятно, охотно поссорилась бы немножко. Она и с Антти, видимо, постоянно ищет ссор по пустякам, а затем тут же старается помириться.
Амалия чувствует, что в жизни Ийккала наступила перемена, только еще не знает, как ей к этому относиться.
У молодых свои планы, свои мечты. Амалия пытается понять Сийри, пытается представить себе ее прежнюю жизнь. Но, кроме ее рассказов о том, что отец вечно сердится, мать плачет, а у купца хорошо, весело, понять ничего нельзя.
Ведь у каждого человека от разных обстоятельств и причин рождаются мнения, взгляды, которые затем формируются и редко меняются. Амалия чувствует, что ее существование в Ийккала вдруг стало шатким. Словно она какая-то жалкая лодчонка, которую порывом ветра сорвало с привязи, и понесло, и кружит... Сийри молода, еще совсем ребенок, — пытается убеждать себя Амалия. Но невестка, несмотря на всю свою откровенность — а может, именно в силу этой безграничной откровенности, — остается чужой...
Амалия лечит Кертту горячим молоком с луком и скипидарными повязками. Кертту довольна.
— Приезжай, Амалия, к нам в Хельсинки, — говорит она, — приезжай прямо как домой. С тобою я, наверно, и не болела бы, не знала бы ни головокружений, ни мигрени. И даже за Маркку я не боялась бы... Мне всегда страшно, что он попадет в какую-нибудь уличную катастрофу. Об этом я даже Пааво не смею слова сказать. Он сразу злится или тащит меня к доктору. Я и его боюсь: спрашивает, спрашивает меня о таких вещах, о которых не говорят. По крайней мере я не могу о них рассказывать, может быть, я слишком старомодно воспитана...
