Лоуренс Норфолк - В обличье вепря
Теперь, в свете утреннего солнца, те, кто выжил, могли покинуть молчаливые городские стены. Тень Калидона начала скользить по склону горы, по направлению к самым дальним загонам, теперь уже пустым. В храме тоже никого не было, а над его крышей поднималось жаркое марево.
Охотники собрались в кучку. Руки поднимают оружие вверх, размахивают им. Долина Калидона стала плоским противнем спекшейся земли, неотличимым от лежащей внизу равнины. Движущиеся по ней крохотные фигурки начали расплываться в мареве, а потом и вовсе слились, превратившись в членистое насекомое, которое сползало вниз, к реке, чтобы напиться, а на обратном пути опять рассыпалось на составные части. Со склона они ушли уже после полудня, повернулись спиной к горам и отступили назад, на равнину. Дующие с далекого залива сквознячки прокатили волну их запаха вверх по склону, вплоть до укромной полосы деревьев, смешав по дороге с диким тимьяном и идущим от храма трупным смрадом: их свежий пот, их собаки, разгоряченные и взбудораженные. Одна обернулась и тявкнула, поднявши взгляд чуть выше линии изувеченных олив, шаря взглядом под темным древесным пологом. Но вепрь даже не пошевелился. Охотники минули опустевшие загоны, минули храм, а потом, обогнув один из отрогов Аракинфа, которыми тот намертво вцепился в прибрежную равнину, исчезли из виду.
И тогда вепрь встал на ноги. Он потянулся и почувствовал, как дыбом встала на хребте щетина. Он выгнул спину, чтобы продлить ощущение. Он знал, что, как только вздыбившиеся щетинки дойдут до самого хвоста, начнет сгущаться красный туман. Пасть заполнится слюной, и слюна станет пениться. Под плотной седловиной жира, которым, как доспехом, закрыты его плечи, спина и бока, начнет расти температура. По передним ногам побегут иголочки, и он начнет тереть ногами друг о друга: сперва потихоньку — копыта месят землю, — а потом все быстрее и быстрее, покуда сердце настолько плотно не накачает глаза кровью, что все вокруг погрузится в сплошной кроваво-красный водоворот. И не будет покоя ни подрагивающим мышцам задних ног, ни раздвоенным копытам, ни острым ушам. Ни клыкам. Он должен напасть.
А потом будет больно, потому что раны после этого бывают всегда. Он что-то делает — и действия всегда одни и те же, — но он не помнит их наверняка, они теряются на фоне более славной и более важной потери, ибо прежде всего он теряет себя. Он погружается в экстаз, растворяется в наполненности самим собой. Идти самым отчаянным галопом, какой только можно себе представить, прыгать и ощущать, что сердце бьется так, словно вот-вот взорвется, наносить удар и ничего не чувствовать. Радости вепря. Слишком скоротечные.
Они исчезали один за другим, подумал он, пересчитав их еще раз во тьме пещеры: один за другим за другим за другим. Он ждал желтоволосого и еще женщину. Именно ее собака залаяла на него. У них была общая тайна, договоренность, которая одновременно связывала их и заставляла держаться порознь. Ему следовало держаться к ним поближе. Ему следовало идти за ними по пятам. А он вместо этого весь тот день шел вверх по склону.
Под копытами шуршали и хрустели сначала плотные полотнища желтой заячьей капусты и гусиной лапчатки, потом, когда склон стал каменистым, — коровяк и васильки. Еще выше пошли крапива и широколистный огуречник. Задушенные мимозой грецкий орех и дикая маслина сменились сперва каштанами и дубами, а после соснами и чахлой, иссохшей на солнце березой. И последними были бесчисленные перпендикуляры елей, которые окружали и скрывали плато Аракинфа. Высокие травы приветственно помахали ему. Он выбил ответ копытами. В рыло ворвались острые запахи крахмала и сока, и он подумал о корневищах.
Над землей — голод. Под землей — утоление голода. Поверхность земли была как зеркало, в которой каждое дерево, каждый куст, каждая вьющаяся или прямостоящая трава — даже ядовитый грецкий орех или застенчивый шафран — отражается и искажается. Волокнистое мочало и настырно торчащие пальцы корней просачивались сквозь почву этакой имитацией царящего наверху густого плетения цветущих веток и раскидистых зеленых шатров. Вот только те ветви, что под землей, — белесые и голые, потому что все обилие цвета вымыто из них током воды, которую втягивает воздух, направляя в ярко-зеленый, залитый солнцем мир наверху. Кабанье рыло может взрыть землю, промерзшую настолько, что от ее поверхности отскочит даже железный плуг. Его собственное рыло подрагивало и передергивалось, чуя заплавленный в перегной луг под этим, верхним, таким зеленым и пышным. Рыть корни, а потом рыть еще и еще. Он стоял, обнесенный со всех сторон мягким частоколом травы. Солнечный свет, который пробивался сквозь огромные здешние ели, впивался вокруг него в землю неровными косыми столбами.
Все могло сложиться и как-нибудь иначе. В мягкой шерсти его подбрюшья выступила роса, прохладные дуновения пассата, набегавшие с северных гор, пытались перенастроить его на другую, свою собственную логику. Буйные здешние травы, непрестанно перекатывая волны, то вдруг пластаясь по поверхности земли, то снова набухая, заставили забыть о первоначально приветливой природе этих жестов, затасовав ее назойливой рутиной. Сквозь этот луг шли протоптанные кем-то тропы — не им. Он двинулся туда, куда они вели, чуть вдавливая копыта в пружинящий под ногой дерн. А дальше?
Или, может быть, «в противном случае…»? В его воспоминаниях между всеми этими «и» и «дальше» и «в противном случае» зияли провалы. Провалы, которые скорее следовало назвать увечьями, потому что края их были рваными, как тени от елей на передернутой ветром траве, твердыми, как копыта, и острыми, как клыки. Вепрь рожден, чтобы увечить существа большие ростом, чем он сам: низкая посадка, массивные, закованные в сало плечи — для удара снизу вверх; клыки — чтобы встретить падающего, потерявшего точку опоры противника и — распластать его. От паха до горла, так надежнее всего.
Стоя в травах Аракинфа, он навострил уши на звук приглушенных расстоянием и ветром голосов. Его рыло дернулось, учуяв запах пота. Прямо на него шли люди. Его глаза сузились, когда он увидел их копья, и небо, на фоне которого были силуэтами прорисованы их фигуры, казалось, подернулось дымкой, а потом начало разгораться, как будто ветер пробуждает к жизни почти уже погасший уголь, и тот распаляется все более и более ярким красным цветом. Сколько? Он пошел вперед, выглядывая Желтоволосого, но его среди них не оказалось. Восемь. Еще несколько шагов. Как же эти надвигающиеся прямо на него мужчины умудрились до сих пор его не заметить? Как могут они идти к нему с ножами и копьями, когда телам их суждено свисать безжизненно с древесных сучьев? Как вообще подобное возможно?
Вепрь перебрал копытами по каменному полу пещеры. Теперь они его услышат: те, кто проследил его досюда и собирается напасть на него прямо здесь и сейчас. Он слышал, как снаружи из-под ног у них разбегаются камушки. Они его почуют, обязательно почуют. Они начнут его бояться, и этот страх станет питать его, как молоко из сосца. Он терпеливый едок, поводящий рылом под теплым мягким пологом растекшегося бока свиноматки, отыскивая свой единственно возможный, неровно торчащий кусочек плоти. Он вполне в состоянии подождать их еще немного.
Он так и думал, что эти «люди», которые охотились на него и умерли или продолжили охоту и живут до сих пор, суть существа довольно хрупкие и ломаются сразу. Такие высокие и тонкие. Они то рассыпались, то слипались друг с дружкой, то снова расходились в стороны. Из них формировались плотности, места, в которых плоть их становилась плотной и непроницаемой, но стоило ударить посильнее, и они ломались и хрустели под ногой. Как древесные побеги. Поток унес какое-то число из них прямо в Лету. Те, кто выжил, пошли через лес прямо к озеру. У него за спиной на деревьях висело восемь трупов. Но какой в них интерес теперь, когда перед ним были Желтоволосый, его женщина и ее собака. От других собак не осталось и следа. Должно быть, смыло наводнением. Охотники ворчали и скреблись, лежа на земле, в несчастии своем: поминали вепря. Потом, шатаясь, поднялись на ноги и пошли к лесу. Осталось их всего ничего. А нет ли там ран, которые им удалось от него скрыть, или болезни, которую они несут в своих телах? Он пошел за ними следом, в лес. Он попил воды, которая собирается во впадинах между выбившимися наружу корнями ореховых деревьев, потом поел корней, понаблюдал за тем, как пролившаяся мимо вода впитывается в почву и делает ее темнее. Он съел червя. Вес у вепря был такой, что он мог ломать дубовые сучья толщиной в собственную шею. Как-то раз он подбросил козу вверх и видел, как она взлетела на три своих роста. Этот пейзаж сплошь состоял из вещей, которые оказывали ему сопротивление. А он все равно шел своей дорогой.
Но охотники не были частью пейзажа и тоже оказывали ему сопротивление. Они сопротивлялись ему в лесу, в противном случае он просто не понял бы, как они остались живы, после того как, рассредоточившись, сочились сквозь зеленый лабиринт деревьев. Иногда они проходили от него настолько близко, что он слышал их дыхание. Над ними реял некий запрет, который, видимо, был связан с этим лесом, с толщиной этих темных стволов, с переплетением ветвей, которым, словно пологом, они загородились от роскошного солнечного тепла. Место это — неправильное, не здесь им суждено умереть, точно так же, как заросли тростника — то самое место, где обязаны остаться в живых Желтоволосый и его женщина. Свет проблескивал сквозь листья и впивался во что попало, и древки у него были тоньше и летели быстрее, чем стрелы. Он превращал их в некие создания из света и тени. В химерические существа.
