Владимир Краковский - Какая у вас улыбка!
«Знаю, — ответил я. — Мне уже били. Я потом схожу сфотографируюсь».
«Снимешь побои? — спросил Игрек. — В суд подашь?»
«Меня вывесят на витрину, — ответил я. — Когда я побитый, у меня очень возвышенный вид и меня выставляют для красоты».
Игрек пожал плечами и отошел. «По-моему, ты «с приветом», — сказал он. — И к тому же предатель по натуре. Когда собираешься к директору? Сегодня?»
«Да, сегодня», — ответил я и представил, что будет, если я сейчас пойду к директору. Сразу же состоится новое собрание, станут допрашивать: «Кто тебя научил взять вину на себя?» — и даже если я не признаюсь, всем будет ясно, что Игрек. «Ты свалил вину на парня, чтоб самому выйти сухим!..» — закричит ему директор…
И я стану невиновным. Чистым, как стеклышко. Буду проверять свои конденсаторы, не выслушивая ни обвинений в подлости, ни похвал за честность. Но ребята начнут обходить меня за версту. Они больше не станут подшучивать надо мной и смеяться над тем, что я бросил девушку. Они скажут: «Савинов — опасный человек. С ним лучше не шутить. С ним лучше не иметь дел».
А Игрека, наверное, снимут. Он лишится работы, которую любит, а я останусь на работе, которую не люблю, и буду всю жизнь проверять осточертевшие конденсаторы. И вообще, от моих признаний никому не станет лучше, а только хуже.
«Нет, сегодня я не пойду, — сказал я. — И вообще, Игорь Петрович, я придумал другой выход. Знаете, я просто уволюсь. Уволюсь — и все».
Я видел, что Игрек обрадовался. Что где-то в глубине его организма вспыхнула огромная радость, но он постарался ее скрыть, ему не хотелось, чтоб я ее заметил. «Ерунда! — сказал он. — Как тебя зовут, Савинов? Сережа? Плюнь ты на все это, Сережа, иди работай, а со временем мы из тебя приличного радиомонтажника сделаем. Способностей к нашему делу у тебя, правда, не очень много, но, как говорится, терпение и труд все перетрут. Научим!»
И он бодро засмеялся, как бы радуясь моему светлому будущему. Но я сказал: «Нет, нет. Это уже окончательное решение. Не бойтесь, я не передумаю»— и вышел из его кабинета. Сел за свой стол и до конца рабочего дня спокойно проверял конденсаторы. А потом пошел домой.
Чувствовал я себя отлично. Так легко, будто ко мне подвесили воздушные шары. С меня действительно свалился камень — и для этого вовсе не понадобилось идти к директору, выдавать Игрека, достаточно было принять решение уйти с завода. Конечно, я понимал — это не очень красиво: за три месяца человек бросает третью работу. Но совесть у меня была чиста — я старался. Я старался полюбить и работу корректора и работу на радиозаводе. Я купил паяльник и научился неплохо паять, но полюбила это дело бабушка, которая паять как следует так и не научилась. А я полюбить не смог. Я восхищался ребятами, которые все умеют, — собирать радиоприемники за пятнадцать минут, разбираться в сложнейших схемах, — но стать таким, как они, не сумел бы. Я понял, что и корректор и радиотехник— это профессии, которыми я могу восхищаться только со стороны. А когда приходится заниматься этим делом самому, я не чувствую никакого воодушевления. А раз так — значит, надо уйти. Потому что, если человек работает без удовольствия, он только портит дело.
Но вся беда была в том, что я по-прежнему не знал, где та работа, которая доставила бы мне радость. Где бы я не портил. По дороге домой я перебрал в уме профессий тридцать или сорок — ни одна из них в восторг меня не приводила.
Во дворе нашего дома стоял Стасик и выжимал гири. Он поднимал их вверх, разводил в стороны — его тело блестело от пота, как статуя после дождя. «Тренируешься?» — спросил я и, подойдя, удивился: вокруг него не пахло водкой.
Стасик улыбнулся мне. Он поставил гири возле ног и сказал:
«Понимаешь, включили в программу. Не хотели, сволочи. Я раз десять ходил к директору. Говорит: ты уже стар. А мне всего тридцать два. Перерыв, говорит, у тебя был большой. Но я его уломал. — Стасик захохотал и радостно потер руки. — Знаешь, чем я ему поклялся?»
«Чем?» — спросил я.
«Я ему будущими детьми поклялся, во хохма!» — сказал Стасик.
«В чем ты поклялся будущими детьми?» — спросил я.
Лицо Стасика сделалось недовольным. «Тебя хлебом не корми, только дай задавать вопросы, — сказал он. — Ясно, в чем. Что пить брошу, вот в чем. И знаешь, что он на это ответил? Совсем, говорит, не зарекайся, я тебе разрешаю выпивать шесть раз в году: на Первое мая — раз, Октябрьские, Новый год — три, на свой день рождения — четыре, на день рождения жены и на день рождения лучшего друга — шесть».
«Только пять раз тебе можно выпить, — возразил я. — Потому что жены у тебя нет». «Он послал меня на медкомиссию, — сказал Стасик. — Там покрутили и пришли в восторг. Сердце, говорят, у тебя, как у быка, а вот печень немного барахлит. Но ничего, говорят, если ты бросишь пить, она у тебя воспрянет».
Он сам был какой-то воспрянувший. Таким радостным я его. никогда не видел. Пока он говорил, пот на его теле высох, и оно потускнело. «Ты еще повыжимай гири, — сказал я. — Вспотей посильнее, а я сейчас вынесу аппарат. Мне надо, чтоб ты сверкал. Выжимай до седьмого пота, сердце у тебя здоровое».
«Давай, — сказал Стасик. — Скоро будут готовить мою афишу, тащи аппарат, у тебя лучше всех получается. Ты меня в прошлом году снял — блеск! Я тогда на фотографию посмотрел и решил бросить пить. У нас в цирке есть фотограф, он хуже тебя снимает».
«Выжимай гири», — сказал я и побежал за фотоаппаратом.
Я сфотографировал его в лучах заходящего солнца. Оно освещало Стасика только с одной стороны, и эта часть тела блестела, а другая находилась в тени и на снимке должна была получиться черная, как чугун. А весь Стасик со своими мышцами должен был выглядеть, как статуя. «Эта фотография будет лучше, чем прошлогодняя, — сказал я Стасику. — У меня растет мастерство».
На следующий день я уволился. Папа, узнав об этом, рассвирепел. «Теперь я понимаю, чего ты добиваешься! — кричал он мне, но так и не объяснил чего. — Теперь я тебя сам устрою работать. Бездельником ты у меня все равно не будешь, не удастся!» И он позвонил директору станкостроительного завода.
Было уже поздно, директор долго не снимал трубку, возможно, он уже спал и ему пришлось вылезать из постели.
«Это Савинов! — закричал ему папа. — Здравствуйте! Извините, что так поздно. Но тут с сыном безотлагательная проблема!». И, прикрыв микрофон ладонью, сказал мне: «Ты у меня больше ни одного дня бездельником не будешь!»
Станкостроительный завод шефствовал над театром, его начальство часто сиживало в директорской ложе и очень уважало папин талант. Папа всех их хорошо знал: и директора, и главного инженера, и разных заместителей.
«Нет, нет! — кричал он. — В лабораторию ни в коем случае. В самый тяжелый цех! На самую неквалифицированную должность! Чтобы он с работы еле домой добирался».
«Да, да, — сказал он потом спокойным голосом. — Премьера откладывается на начало декабря… Конечно, роль сложная… Надеюсь, что получится… Обязательно пригласим вас на генеральную». Директор, видно, любил театр, интересовался его делами, ему было приятно поговорить с ведущим артистом Но папу в этот момент интересовало другое, и он тут же снова закричал: «Только, пожалуйста, никаких скидок! На грубую, тяжелую физическую работу, чтоб он почувствовал, что такое труд! Очень вам буду благодарен!»
«Ничего, — положив трубку, сказал он уже мне. — На этот раз я постараюсь, чтоб ты не улизнул. Погнешь спину! Пусть вся дурь из тебя потом выйдет. Дурь только потом и выходит. Через год-два будешь у меня квалифицированным рабочим. Как и Николай».
«Николай — гений, — сказал я. — А я обыкновенный человек».
«Николай просто трудолюбивый парень, — ответил папа. — И ты у меня будешь трудолюбивый. Я из тебя все соки выжму».
«У Николая все-таки задатки гения», — не согласился я.
Николай — мой ровесник. Он когда-то жил в нашем доме, в той квартире, где теперь живет Стасик, его пол был нашим потолком. Он всегда что-то мастерил и вечно стучал в этот пол-потолок. Я помню его стук с пяти или шести лет. Он перекусывал кусачками все провода в доме, перепиливал ножовкой спинки всех кроватей и стойки лестничных перил. Весь дом стонал оттого, что в нем жил Николай.
Он и теперь иногда заходит к нам в гости, хотя живет в другом районе. Несмотря на молодость, у него уже шестой разряд, и недавно он занял первое место в городском соревновании молодых слесарей. Об этом даже писали в газете. Последний раз он был у нас, когда я работал корректором. «Хорошее дело, — сказал он, узнав, где я работаю. — Только я что-то не помню, чтоб ты этим делом увлекался в детстве». «Разве обязательно нужно увлекаться в детстве?» — возразил я. «Не обязательно, конечно», — согласился он.
Помню, однажды мы целой компанией решили залезть на крышу кинотеатра. Во время сеанса мы пробрались тайком через служебный ход на какую-то лестницу, где было темно, и стали по ней подниматься, но тут из кармана Николая вывалился напильник и со страшным грохотом покатился вниз. На шум отовсюду выбежали люди и поймали нас.
