Татьяна Москвина - Она что-то знала
– А не пришли ещё ? – засмеялась Анна.
– В дороге.
Движение точки само по себе ничего не значит, но движения точек складываются в узор: человек его видеть не может, как не может понять нить, куда её прикрепляют и кому служит всё полотно. Но человек удавится скорее, чем признает себя нитью и точкой, ему подавай полноценное отдельное значение, а где ж его взять-то, милый?
Что, думаешь, добрый Бог припас для нас шесть миллиардов значений? Иные и готовы быть камушком – но только непременно Великой стены, тонкой струйкой – но парадного царского фонтана. Можно подумать, вас кто-то спросит. Возьмут и отправят копошиться в углу Вселенной, на остатках времён, ползать по честно заработанной предками дегенерации. Могут и вообще назначить червяком – опарышем, – прилежно подъедать труп чьей-нибудь национальной истории. Придётся быть противным и отвратительным, и сносить презрение тех, кто назначен быть светлыми лучами, дивными звуками и чудными красками. И напрасно молил бы призванный быть червяком, чтоб его вдруг назначили цветочком. Это разве в земных иерархиях по самодурству фаворитов так может случиться. В узорах такого не бывает. Запутавшуюся нитку просто рвут – и вдевают в игольное ушко другую.
На дома, подобные тому, в который её везла сейчас Марина, Анна всегда смотрела с легким комическим удивлением, как житель одной страны глядит на внезапно явившуюся чужую цивилизацию, настолько невероятную, что она и не пугает, и не раздражает. Будто сделана из другого вещества, которое всё-таки не исчезает, даже если хорошенько протереть глаза. В этих домах, возведённых точно за одну ночь проворными джиннами из арабских сказок, не было ни малейшей соразмерности с окружающей средой – но такова была глубинная сущность новой цивилизации, её неотменяемый закон: никакой соразмерности никогда. Красовавшееся на берегу Москвы-реки высотное сновидение с отпиленной башней и четырьмя фасадами (чтоб никому из жильцов обидно не было) не только сияло наружной подсветкой, но, казалось, светилось и изнутри: как-никак, внутри теплились сытые, здоровые, счастливые люди, которые кроме добротных испражнений всегда выделяют ароматные лучи благополучия. Цвета фуксии.
В золотисто-перламутровом лифте Анну рассмешил красный кожаный диванчик и держатели для журналов, отдельно – для мужских и для женских. Игривость буржуазии её вообще забавляла: она не могла представить себе голову, устроенную так, чтоб выдумывать вот такие трогательные идиотические фокусы вроде диванчика в лифте, – или этим диванчиком всерьёз пользоваться. А впрочем, если никогда не задумываться о смысле жизни, вся энергия пойдёт в правильном направлении, то есть на то, чтобы эту жизнь употреблять, и бог весть тогда до чего дойдёшь. Двухуровневая квартира принадлежала мужу Марины, Гарику, который, как поняла Анна из болтовни Марины, был в отъезде. Дома жило какое-то существо, которое Марина величала Мисой, и подуставшая Анна так и не могла понять, кошка это, человек или птица.
В отделке квартиры преобладали белые, голубые и серебристые тона, что весьма шло к её хозяйке; был простор, фотографии знаменитых актрис прошлого и большие окна повсюду – конечно, здешние обитатели должны были чувствовать свою приподнятость над миром, свой полёт сквозь тяжесть материи… С удовольствием устроившись в белом кожаном кресле, Анна потягивала виски и думала, разглядывая портреты: интересно, считает ли Марина себя саму великой актрисой? Марина, переодевшаяся в щегольской шёлковый костюм-пижаму в сине-белую полоску, её взгляд поймала и поняла.
– Это всё мои любимочки, да… Лю-лю-шеньки бедные, великие, неповторимые…
– Комиссаржевская, да? А это Коонен, Бабанова, Раневская… Так. Орлова и… Марецкая? А вот эту не знаю.
– Это непостижимая, невозможная – Серафима Бирман. Неужели не помните? В «Иване Грозном» играла старую царицу. Самая некрасивая и самая гениальная актриса всех времен и – оуф – народов. Оцените: меня здесь нет. Мои фотки там, наверху, в кабинете. Но – не с ними, нет… Миса! – закричала Марина. – Миса! Выползай, мы дома! Гости есть образованные!
«Выползай, – подумала Анна. – Не дай бог, змея какая или ящерица. Чёрт их знает, богатых, чего они в домах держат…»
– Гарика, жалко, нет, он у меня хорошенький тиранозаврик. В Политехническом когда-то учился, и пласты свои виниловые, где джаз допотопный, у себя в кабинете держит на спецхране. Жу-жу-жутики, до чего мы злы и сентиментальны. Представляете, он меня видел в семьдесят девятом году, когда я Женьку играла в «А зори здесь тихие», – спустя двадцать лет встречаемся, он слезу пускает! Милый ящер. Мы отличненько живём… Кстати, чтоб вы знали, я свои границы чувствую и не считаю себя великой актрисой, – вдруг серьёзно сказала Марина. – Для величия мне не хватает душевности, и взять ее решительно негде. Не выдали в лавочке, йес. Но своё маленькое кое-что я чирик-чирик могу, и этого у меня уже никому не отобрать. По-любому, кроме искусства, мне жить здесь негде. Не будь я актёркой, работай где-нибудь, ну, где там публика работает, я бы читала целыми днями или кино смотрела по сто раз одно и то же…
– Культурка! – раздался хриплый голос, и Анна увидела стоящее возле двери слева существо в чёрном, лохматое и глазастое.
– О! Миса выползла! Вот, Мисочка, это Анна, историк из Петербу-бу-рга. «Трамвайчик» сегодня смотрела. Подружка Яшки. Я же рассказывала про первого про своего мужа, ну? А это наша Миса. Это, Анечка, что-то типа женского Маугли…
Миса, длинная худая девушка с чёрными кудрявыми волосами, сквозь которые сверкали её темно-карие, казавшиеся от расширенных зрачков чёрными, глаза, медленно, подволакивая правую ногу, прошла в гостиную и легла на диван, напротив Марины и Анны, сидевших в креслах.
– Видали кошку чёрную? – засмеялась Марина. – На улице нашла. Честненько, да-да.
– Врёт, – отозвалась Миса сипловатым голосом. – Она всё время врёт. Как не лень. Что делать – культурка! Там и учат, как врать.
– Нашла на улице. В состоянии, как пишут в протоколах, наркотического опьянения.
– В состоянии, только не на улице, а ты к Денису пришла по тому же самому делу. Отовариться.
– А вот зачем это говорить? – несколько разозлилась Марина.
– А я не из культурки, что хочу – то и говорю…
Миса достала из кармана чёрных джинсов сигареты, откинула волосы и закурила, всё так же валяясь. У неё был длинный, клювом, нос и бледные сухие губы.
– Двадцать лет, нигде не работает, не учится, ничего не делает. Правда, и не ест ничего. Валяется в гардеробной целыми днями. Законченная нигилистка.
– Ничего не делала и не буду. Я ни в чём в этом не хочу участвовать. Всё херня полная.
– Вы имеете в виду цивилизацию? – вежливо поинтересовалась Анна. Марина же, сдерживая восторженную улыбку, напряжённо следила, как её Маугли понравится гостье.
– Цили-вили-зацию-хренацию. Культурку тоже. Я хочу посмотреть, как всё это ёкнется наконец. Ария из оперы «Евгений Онегин» и па-де-де из балета «Дон-Кихот». Морщинистые вампиры, суки-дирижёры с их палочками. Вопящие певицы с жирными губами. Надутые бляди-графоманы с их романами по шестьсот страниц. Театры-хренатры, где раскрашенные пидоры изображают принцев. Вообще вся эта сраная манная каша на сгущённой моче… Ёкнется, ёкнется, уже скоро. Вон Марка, – она кивнула в сторону Марины, – ржёт надо мной, а самой небось тоже хочется посмотреть, как её культурка вся ёкнется.
Марина не выдержала и засмеялась.
– Папа – режиссёр, мама – актриса, – объяснила она Анне. – Ушла от них, три года не вернуть домой. Типа обкормили-мили ребёнка культуркой.
– Лучше пластмассу жрать, чем эту культурку, – отозвалась Миса. – И ведь как плесень, всюду пролезет. Начнёшь какие-нибудь новости смотреть, как придурки живут, так, из интереса дурного, нет – по-любому культурка нарисуется. То у них опять новая премьера херни состоялась, то приехал какой сучий потрох спеть арию из оперы, то юбилей у старой задницы и она сидит лоснится. Под конвоем всю дорогу! Детишкам бедным впаривают про добрых крокодилов и ласковых медведей, те сидят, глазёнки ещё чистые, впивают про дружбу мышей с кошками и про блядских принцесс, а помрёшь, залудят симфонический оркестр, сто сволочных лабухов лабают музон этот скрипучий…
– Вам совсем ничего не нравится? Ну, а Шекспир, Достоевский?
– При чем тут! – недовольно отозвалась Миса. – Есть ну сто священных текстов, на двух полках поставить, прочитать, и конец. На всё про всё года хватит. А то культурка! Это вот для Фанардиной специально! Море из лжи, Марке купаться. Но всё, всё. Я это заканчиваю. Мне бы только найти своих, таких же, как я, хоть человек десять, хватило бы.
– Чем же вас так родители обидели? – спросила Анна.
Миса помолчала. Затем ловко кинула окурок, так что он попал в бокал к Марине.
