Григорий Ряжский - Портмоне из элефанта : сборник
— Ты вчера-то уладил, как надо, на Трубе? — продолжил он дневную селекторную планерку.
— Слышь, Витек… — Ленчик не знал, как правильно признаться в содеянном, вернее, в несодеянном, — я вчера это… Не встречался… Не получилось, в общем…
Витек был не тот человек, которому надо было долго что-либо объяснять. Он просто взревел от негодования:
— Мудак! Козел! Гондон! Опять, наверное, Мандельштампа своего обчитался и залез на кого-нибудь, да? И драл, аж пинжак заворачивался? Ну, чего молчишь? Так или нет? Такого человека, считай, потеряли и восьмеру в придачу… А то и чирик…
Он внезапно умолк и отчетливо произнес:
— Распропидор…
После этого он бросил трубку…
Ленчик на Витька не обиделся. Во-первых — потому, что он его любил. Во-вторых, и в самых важных, несмотря на неправильную для профессии спекулянта очередность, — потому, что абсолютно ему доверял. И в-третьих — потому, что Витек был прав…
Слово «распропидор» в их слэнг Ленчик сам же и притащил. Строго говоря, именно оно и положило начало его жизни в Москве, а стало быть, и вывело Ленчика на стезю «деловой» столичной карьеры, иными словами, сделало поначалу просто спекулянтом, в основном «колониальным» товаром, ну а уж потом, с учетом личных заслуг на линии фронта, на самой что ни на есть передовой, плавно перевело его в высший разряд профессионалов, занимающихся антиквариатом, искусством, иконами и прочей церковной утварью, а также разнообразными предметами старинного быта. Одним словом, именно «распропидор» вывел Ленчика на опасный и увлекательный путь внутренней эмиграции.
Впервые он услышал это слово семнадцатилетним пацаном, у себя в Барнауле, летом, в лесу у речки, где они с Ленкой целовались, как безумные. Они и вправду были страшно влюблены друг в друга и не могли один без другого ни есть, ни спать, ни дышать. В общем, дело склонялось к ранней свадьбе, и родители, неплохо зная друг друга, были не против. Тогда-то и пришло на берег стадо коров, гонимое бородатым мужичонкой в ватнике на голое тело, несмотря на давно установившуюся жару. Коровы напились из реки и завалились пережевывать травяную жвачку. У Леньки с Ленкой как раз начался приступ страсти, по второму кругу. Через час, когда они очнулись и без сил откинулись на спину, стадо еще лежало на берегу. Пастух свернул из газеты самокрутку, сыпанул туда чего-то из кармана ватника и смачно затянулся. Потом, лежа, из этого неудобного для себя положения, ухватил кнут и очень ловко щелкнул им в направлении коровьего привала. Животные встали и понуро побрели вдоль берега, по направлению к деревне. Один лишь пятнистый, с сильно засранной жопой бык, глава рогатого племени, не пожелал подчиниться мужичонке и продолжал лежать на месте со жвачкой во рту. Именно тогда и произошло первое Ленькино лингвистическое потрясение. Пастух встал, злобно ухмыльнулся и, хорошенько размахнувшись, оттянул быка кнутом по всей длине его выпирающего зубцами хребта. Бык взревел от боли, вскочил на ноги и с телячьей резвостью побежал догонять стадо. Мужичонка довольно улыбнулся, засунул кнут за солдатский ремень и произнес:
— Ишь… Распропидор…
Это и был первый, довольно сильный при Ленькиной сообразительности толчок в его незрелом сознании.
«Интересно, — подумал он, — сколько живу, а такого простого слова даже не знал… — Юноша крепко задумался. — А сколько всего остального я еще, наверное, не знаю. — Он снова задумался, и на этот раз его так быстро не отпустило. — И никогда я здесь больше ничего не узнаю, — вдруг свалилось откуда-то сверху полное понимание грядущих безрадостных перспектив в смысле остатка жизни на Алтае. Даже, можно сказать, всей жизни… Без остатка…»
Вернувшись ближе к вечеру домой, он стал свидетелем горячего спора между мамой, Эсфирь Моисеевной, и будущей тещей, Пелагеей Гаврилной. Существо горячей дискуссии заключалось в точном определении спорящими сторонами количества поддонов холодца, потребного не для украшения стола, а для вполне конкретного свадебного уничтожения. Мама предлагала пять, а будущая теща насмерть стояла на шести поддонах ценного пищевого продукта, совершенно необходимого при употреблении тертого хрена…
Наутро, взяв только самое необходимое из вещей, паспорт и все накопленные им за неполные восемнадцать лет деньги, Ленька сбежал из дому — от мамы, тещи, невесты, военкомата и холодца…
«Учиться! — подумал он сразу после того, как вышел из поезда Барнаул — Москва и отбил маме покаянную телеграмму. — Самые умные люди — психологи!» — решил он и подался на Манежную площадь, подавать на психфак МГУ, на вечерний. Оказалось, нужно работать… Первая вывеска, которую засек в столице будущий псих, гласила: «Водитель троллейбуса — интересная профессия». Таким образом, первая проблема, с трудоустройством, была разрешена довольно безболезненно. Троллейбусную общагу и временную прописку он получил так же легко. Первые полгода, пришедшиеся на водительское обучение, он проболел по липовым больничным, и, надо сказать, время не пропало даром. Он поступил-таки на вечерний психфак как алтайский провинциал — представитель рабочей профессии с троллейбусным уклоном. Дальше стало еще легче — ему удалось запудрить мозги девчонке-кадровичке в троллейбусном парке, и она, обуреваемая страстью к умному студенту, будущему психотамчему-то, выдала Ленчику кучу пропечатанных справок с места работы с незаполненной датой, что дало возможность продержаться еще год. А там уже все покатилось само…
Первую свою жену, Светку, он встретил там же, на факультете. Брак продлился семь месяцев, но этого хватило, чтобы получить постоянную московскую прописку и тут же завалиться в сумасшедший дом в отстаивании своих законных прав на получение белого билета. И опять сошло — Красная армия, махнув в его сторону боеголовкой, сделала ему ручкой…
И опять время, потраченное на бесполезный в высшем, божественном смысле, брак, не пропало даром. Именно в этом доме Ленька впервые обнаружил здоровенную синюю книжку, которую открыл, в общем-то, случайно, прихватив по пути в сортир. Это были первые в его жизни стихи, не считая «Дядю Степу» и «Таня-Танечка не плачь…». Поэта звали Осип Мандельштам. Примерно в течение года после первого пронзительного проникновения в совершенно случайно открытый им поразительный мир он продолжал машинально называть поэта Мандельштампом, но при этом уже знал наизусть почти половину этого синего, самого главного и толстого сборника поэта. Вскоре он от этого «п» избавился окончательно, в отличие от Витька-разведчика, который в любом контексте, ироничном или серьезном, так и не отучился проставлять вечный штамп этому Манделю, о надоедливом существовании которого узнал исключительно благодаря Ленчику…
К этому времени Ленька уже стал Ленчиком и успел обзавестись несколькими приятелями, среди которых просматривались и довольно яркие, но в то же время весьма сомнительные в воспитательно-педагогическом смысле персонажи. Второй курс он так и не закончил, потому что к этому моменту начались какие-то ужасающе толстые учебники и научные книги про черт знает что и сбоку бантик. Ленчик справедливо полагал, что приобретенные им трудовые навыки на нелегкой троллейбусной ниве в сочетании с основными базисными принципами психологических маршрутов, растянутых почти на два вечерних года, обильно сдобренных в промежутках пронзительным Осипом Эмильевичем, позволяют ему полноправно и достойно вступить в новый интеллектуально-трудовой этап столичной жизнедеятельности, без стажа, но зато по трудовому договору или, на крайняк, сговору… Как получится…
— …Ну вот… — сказал он с искренним огорчением, думая о Витьке. — Теперь еще и шпион мой в обидку ушел… Все из-за блядей этих голенастых, сучек в очках…
Он потянулся рукой за томиком Мандельштама, встал с постели и побрел в туалет вместе с книгой — приходить в себя… Там он, усевшись поудобней, приступил к делу и одновременно раскрыл томик. Из книжки выпала закладка. На закладке что-то было помечено, он вгляделся…
— Ч-черт! — вскрикнул он неожиданно. — Сегодня же котенок этот придет… Анечка… В семь часов…
С Анечкой Ленчик познакомился пару дней назад, на концерте «банного» джазового пианиста, которого в свое время «приобрел» в Соловьевке — полусумасшедшем доме для нервных и ленивых интеллигентов, да к тому же еще и блатных. Там народ отдыхал на полную катушку по сорокапятидневному циклу в режиме пансионата санаторного типа, принимая от государства массаж, иголки, музыкотерапию и заодно слегка сбрасывая вес, по желанию. За все это щедрая власть оплачивала несчастным больничный лист и ничего не требовала взамен, кроме лояльной терпимости и очень гипотетического уважения неизвестно к кому… Ленчику же оплата по больничному не грозила, и поэтому он отлеживался там в связи с реально присоветованной дорогим специалистом надобностью — пережить в комфорте и диете разрыв с третьей, самой безответно любимой и расчетливой красавицей-женой, по совместительству — дорогой валютной проституткой родом из Риги.
