Назым Хикмет - Жизнь прекрасна, братец мой
— Вы, наверное, стесняетесь дружить со мной, Осман-бей.
— С чего мне стесняться? — Осман-бей задумался. — Знаешь, не помню, когда это было, в двадцать четвертом или двадцать пятом, кажется, в Тепебаши, мы случайно столкнулись нос к носу с Ахмедом. Я сделал вид, что не узнал его, ушел. Тогда мы служили государству. В Сельскохозяйственном банке. А сейчас я кто? Сам себе хозяин.
Впервые Нериман с Измаилом поцеловались около бухты Каламыш. Тихо струится лунный свет.
Море — гладкое, как простыня. Где-то около Моды[41] Измаил взял напрокат лодку. Из ресторана «Каламыш» доносятся звуки джаза, там танцуют. А на воде множество лодок. Измаил приналег на весла, они двинулись в сторону Фенербахче. На Фенербахче маяк, то загорается, то гаснет. Мимо прошел сверкающий огнями пароход на Принцевы острова. «В какую гавань держит путь стомачтовый тот корабль?» Измаил бросил весла и перешел на корму, сел рядом с Нериман:
— Можно, я тебя поцелую, братец?
Нериман не ответила.
— Ты хочешь сказать, что для таких вещей разрешение не спрашивают?
И он поцеловал Нериман. Лодка легонько раскачивается. Волны от того парохода, плывшего на острова.
— Мир прекрасен, братец мой! — воскликнул Измаил.
Своим низким, ставшим сейчас еще ниже голосом Нериман очень серьезно повторила:
— Мир прекрасен, братец мой.
Пять месяцев спустя Измаил снова оказался за решеткой. Десять месяцев просидел в Полицейском управлении. Нериман носила Измаилу еду. Увидаться им не давали. Девушку спросили: «Кем приходится тебе Измаил?»
— Он мой жених, — ответила она.
Дело Измаила тянулось полтора года, и все это время он был за решеткой. Нериман все время ездила в тюрьму Султанахмед. В первый день суда и во время последнего заседания, когда зачитывали приговор, она была в зале. Все время улыбалась Измаилу. На остальных заседаниях она быть не смогла; суд, как всегда, проходил за закрытыми дверями.
Измаил вышел на свободу. Встречается с Нериман каждое воскресенье. Целуются, обнимаются, но и только.
Измаил хотел заинтересовать Нериман политикой, коммунизмом, но девушку все это не интересует. И только когда он рассказывал о жизни революционеров (то, что он слышал от вернувшихся из Москвы, и то, что кое-как прочитал по-русски — Измаил в тюрьме изучал марксизм и русский язык), Нериман слушала с волнением. Особенно о жизни женщин-революционерок, особенно про Крупскую…
— Верная женщина, преданная женщина, всю жизнь посвятила своему мужчине.
— Вопрос не в этом, братец мой, она ведь всю жизнь посвятила революции.
— Конечно, конечно, Измаил, но как она была привязана к Ленину. И жена ему, и мать, и товарищ, конечно же, но смотри, как эта женщина любила.
Измаил все никак не мог найти постоянную работу. Но где уж там гонять за работой, когда сам убегаешь. На хлеб он зарабатывал в маленьких литейных лавках, в ремонтных мастерских. Однажды ему удалось устроиться на одну фабрику, но прошла неделя, и полиция заставила хозяина выкинуть его оттуда.
— Нериман, тебе хотелось бы сейчас оказаться вот на том пароходе?
Они сидят на холме в Эмиргяне под фисташковым деревом. Внизу, то исчезая, то появляясь, изгибаясь на поворотах, стелется вдаль Босфор. Черный грузовой пароход с единственной трубой, вспенивая воду наполовину торчащим над водой винтом, следует в сторону Анатолийской крепости.
— Не хочу. Что мне делать на том пароходе? Куда он плывет?
— Кто знает, может, в Одессу? Ты бы хотела поехать в Одессу?
— Если с тобой, то хотела бы. Но мое самое любимое место на земле — под этим фисташковым деревом.
— А что, если сейчас вдруг появится джинн из арабских сказок, одна губа на земле, другая — в небе, и скажет: «Проси у меня, Нериман-ханым, чего хочешь!..»
— Чего же мне просить? Стой, подумаю… Не так уж много бы я и пожелала. В целом мире всего-то одна-две вещи, которые мне нужны. Во-первых, я бы пожелала, чтобы Измаила больше не сажали в тюрьму никогда, совсем никогда… Это первое. Потом я бы пожелала, чтобы у нас был домик, в саду, конечно же, где-нибудь здесь, на холме в Эмиргяне, конечно же, маленький такой, уютный домик, полный ребятишек. Богатство или что-то подобное мне точно не нужно. И еще здоровья — слава Аллаху, ты здоров, как лев, у меня здоровье тоже неплохое.
— Настоящая мелкобуржуазная идиллия.
— Сколько раз ты мне уже приписываешь эту мелкую буржуазность, Измаил! Если уж я такая, значит, такая…
— Не сердись…
— Я и не думала сердиться.
— И что, тебе нет дела до того, что за забором твоего сада народ гибнет от голода, что вкалывает при этом, как вол, а тебе до этого и дела нет?
— Почему это нет дела? Если бы я могла попросить у джинна и за других, я бы попросила, чтобы он всем дал по маленькому дому с зелеными ставнями, каждому там, где он пожелает, чтобы никто не был голоден. Чтобы никто не работал так много, как ты сказал.
— Никаких таких джиннов-волшебников нет. Джинны-волшебники — это мы.
— Ты же первый заговорил про джинна. А теперь меня ругаешь.
— Я тебя не ругаю. Это классовый спор, братец мой. Придется нам и в тюрьмах посидеть.
— А ты не мог бы не сидеть так часто?
* * *
Измаил закурил сигарету. Ахмед все еще что-то бормочет во сне. Измаил прислушался, что он там говорит. Не смог разобрать. Взял стамбульскую газету. Стамбульская газета за 1925 год. Еще раз прочитал статью на второй странице. Положил газету на место. Задул лампу, уснул.
Зимой 1938-го Измаила снова арестовали. Отправили в Анкару Поместили в одиночную камеру в военной тюрьме. То, что называют одиночкой, — каменная комната. Окно с решеткой, стекол нет. Внутрь попадает снег. Пол — цементный. Какие там тюфяки, подушки — тонкого одеяла даже не дали, зверье. Шагая туда-сюда по камере, Измаил вспомнил события тринадцатилетней давности: как в измирской хижине волоски одеяла кололи ему подбородок и как Ахмед все никак не мог погасить лампу.
После того как Измаил был осужден в Анкаре и был отправлен в стамбульскую тюрьму Мехтерхане, он смог увидеться с Нериман.
— Меня здесь не оставят, отправят куда-нибудь. Посмотрим, куда на этот раз.
Нериман с трудом сдерживала слезы. Затем, пытаясь улыбнуться, сказала:
— Я поговорила с адвокатом. Оказывается, пока ты в тюрьме, мы можем пожениться. Давай уже распишемся, братец мой. Если я буду твоей женой, то будет легче разыскивать тебя. В какую бы тюрьму тебя ни отправили, я туда приеду. Может быть, мне и не разрешат учительствовать, но я буду шить, так что проживем.
Месяц спустя рано-рано утром один морской офицер, два унтер-офицера и трое матросов, надев Измаилу на руки наручники, не сказав, что происходит и куда его везут, вывели его из Мехтерхане, посадили на какой-то военный катер у моста рядом с пристанью Кадыкёй и отвезли на большой военный корабль «Эркин», плавучую базу подводных лодок, стоявший на якоре у Принцевых островов. Измаил в дороге пытался разобраться, что происходит. Внезапно он вспомнил морского унтер-офицера Ферхата. Правда, они просто здоровались по утрам, и только. Один или два раза сидели в одной пивной за соседними столиками.
На корабле «Эркин» Измаила бросили в матросский гальюн. Иллюминаторы в гальюне задраили. На полу по щиколотку — моча, в моче плавают нечистоты. Такая вонь, такая вонь, да еще жара. Некоторое время Измаил стоял. Посвистел. Посмотрел в задраенный дверной иллюминатор. Увидел голову какого-то офицера. Эта голова исчезла, показалась другая. «Господа офицеры смотрят, что я буду делать». Он сел прямо в мочу. Закурил. Затянул песенку. В голове только один вопрос: зачем меня сюда привезли?
Под вечер его вывели из гальюна. Сопровождаемый двумя матросами с винтовками и одним унтер-офицером, он спустился по нескольким трапам, по узким металлическим и извилистым трапам. Открылась железная дверь, Измаила втолкнули в темноту. Дверь закрылась. Он ощупал все вокруг — канаты, бобины, бочонки и тому подобное. Трюм. Он снял рубаху. Снял штаны. Остался только в кальсонах. Но все равно нестерпимо жарко. Сел на сваленный в кучу канат. Глаза его немного привыкли к темноте. Он заснул.
— Вставай… Одевайся…
Его ослепил свет электрического фонаря, направленный прямо в лицо. Он отвернулся.
— Вставай… Одевайся…
Свет фонаря скользил по канатам и бобинам, по бочонкам, по железным стенам трюма. Измаил увидел, что фонарь держит офицер в белой форме. За спиной офицера в тесном железном, отливающим свинцом коридоре, опутанном узлами труб, под желтым светом электрических ламп — два матроса с винтовками. Ночь ли, день — неясно, ведь лампы светили и когда его привели сюда. Он оделся.
— Выходи.
Следом за Измаилом матросы с офицером начали подниматься по железным трапам. Корабль дрожит. Шум работающих двигателей. Измаил подумал: «Отплыли».
