Елена Крюкова - Рельефы ночи
Он кричал нам это: «Бо! Га! Ты! Е!» — по слогам. Он втемяшивал это в нас, в наши картонные головы. Он орал: «Вы идиоты! Ну вы не подниметесь — другие поднимутся! Сейчас, уже скоро, вот-вот!»
Муж спрашивал: «А вождь у вас есть? Чтобы вас поднять?»
Не вас, а нас, орал Осип! Вы все делите на нас и вас, а надо — на нас, на страну, и на них, у кого власть!
«Что же вы хотите? — устало спрашивал отец сына. — Что вы конкретно, блин, хотите?!»
Он тоже срывался на крик.
«Мы?! Хотим?! Что?! Да смерти мы хотим!»
«За что?!» — орал отец.
«За нашу грязь! За нашу помойку! За то, что вы так вот живете и будете жить! — орал Осип. — Мы будем у них брать власть, а они что, возьмут и так просто ее нам отдадут?! Да никогда! Никогда! И мы на смерть пойдем! Но власть у них возьмем!»
Муж внезапно опускал плечи, они сдувались у него, как резиновый детский спасательный круг.
«И вот вы возьмете власть… и что?» Его голос становился бесцветным, ровным. Пустым.
«Ничего! — орал Осип. — Ни… че-го…»
Тоже замолкал, чувствуя, как оседал, падал куда-то на дно, как топор, отец.
Молчание висело в мастерской табачным дымом, таяло. Я стояла у плиты, варила гречневую кашу. Каша получалась размазней и не хотела, проклятая, рассыпаться. Воды я перелила, что ли? Кошка терлась лбом о мою ногу.
Марсик сидел на стуле, глядел на меня круглыми, как ягоды крыжовника, ярко-зелеными глазами. Следил, как движется от кастрюли ко рту ложка с кашей.
Я наклонялась и клала кашу в миску Марсика.
Он будто нехотя спрыгивал со стула и подходил к миске.
У них с Шурочкой были разные миски: у Шурочки — с цветочком, у Марсика — с двуглавым орлом. Цветочек и орла муж сам нарисовал, масляными красками.
Молодой кот; молодой и красивый. Вырос — и в форточку! И — на улицу!
В мир, где: кошки, трава, снега, сугробы, жучки и черви, и ветки колышутся, и страшные машины кошек колесами давят, — а все равно здорово.
Живой кот должен жить живой жизнью. Он мужик, и у него есть яйца. И он должен мутузить кошек и продолжать род!
Марсик, молодой и красивый. Молодой, красивый, дерзкий, полосатый, — юный тигр, Марс, бог войны и любви, ха! Вся округа твоя. Гуляй, задравши хвост! Морда у тебя изумительная! Все кошки уже тоже твои. И бабушки на лавочках — твои! Они тебя любят! Лепечут над тобой: вот тебе, Марсик, возьми, поешь! На газетках, в пустых консервных банках тебе жратву выносят царскую: куриные косточки, рыбьи головы, кто и молочка нальет от души.
Будто мы его, сволочь такую, не кормим!
Кормим, и еще как. Да молодое сильное полосатое тело просит еды.
Ну да, и у нас не всегда еда бывает… когда и картошку на воде жарим…
А коту нужно мясо, мя-а-а-а-со…
Охотник ты, кот, ты мужик, охоться! И он охотился. Птичку однажды притащил в зубах — воробышка, и его терзал, таскал по мастерской, воробей несчастный, обреченный, пищал дико, потом утих, голова набок, и только хруст слышен. Хорошо кот позавтракал, славно. Я потом искала пятна крови: нет, нигде не было. Только перышки валялись по половицам… и то немного, два, три. С перьями воробья сжевал, зверь.
Шурочка, мать, недолго матерью его была — пока малютку Марсика кормила. Как он возмужал — она его женою стала. Он и ее, как дворовых кошек, тоже иной раз за шиворот зубами по полу таскал. Ну куда деваться. Я понимаю, нехорошо. Кровосмешение. Инцест, по-научному выражаясь. Ну куда, куда денешь природу? Один умный сказал: гони природу в дверь, она войдет в окно.
Наши кошки выходили в окно, в форточку, низко над землей, и входили в него же. Окно в жизнь. Окно в юность.
Две молодые кошки: молодая кошка и молодой кот, свежие, гибкие, глаза горят, морды лоснятся.
Берегитесь, жирные голуби!
Ты умер. Тебя убили. Я знаю, как тебя убили, хоть я и не видела, как тебя убивали.
Прости меня, кот, пожалуйста, прости.
Прости, если можешь.
Душа твоя кошачья видит, как я тут плачу. Разве по кошкам плачут? Разве по зверям вообще плачут? Это я уже загнула, да. Люди узнали бы — посмеялись бы надо мной.
Но люди глупые. Они не знают, что у зверей тоже есть души. И есть живые сердца. И что они думают тоже. И мыслят. И страдают. И плачут они, как мы. И — любят.
Любят они чище, лучше, крепче, сильнее, чем мы. Невозвратней.
Кот мой, кот, первенец, под диваном молодою Шуркой рожденный.
Ты слышишь меня, котяра? Слушай, как это было.
Я ведь знаю. Меня не обманешь. Не проведешь меня. Не заговоришь мне зубы.
3.
Осип с дружком, с Культпросветом, работали, деньги хотели заработать большие. На стройку ездили. Тяжести таскали. Красили-мазали. С утра до ночи. Им деньги хорошие посулили, а когда пришла пора выдавать заработанное — подло, обыкновенно обманули. Сунули им в руки немного жалких бумажек, ухмыльнулись криво: благодарите, что хоть так расплатились, и давайте шпарьте отсюда, чтобы духу вашего тут не было, ну, живо?! И Осип и Культпросвет — что ж, развернулись на сто восемьдесят и ушли, а что оставалось делать. Их, хозяев и их прихлебателей, было много, человек пять, или шесть, или даже семь, а их было двое, и они были безоружны.
И пришли Осип и Культпросвет — куда? Не в мастерскую, нет.
Они пошли к Кэт, к этой лупоглазой потаскухе, что рядом, через двор, живет, что их, бедняг, юных собачат, приворожила. Спит она с ними со всеми подряд! А если и не спит — то там такая богема у нее! Вольница. Делай что хочешь. Видела я однажды эту Кэт. Крашеная сучка. Молодится изо всех силенок. Я бы на ее месте уже давно сидела в кресле, ножки на грелке, и вязала носок. А она туда же: плечики из декольте дешевого торчат, сигаретка в зубках золотых, волосенки крашеные надо лбом — колтуном взбитым, как петуший гребень. Дешевка! И на Осипа сладко так посматривает. Ну сука и сука.
Я Осипу тогда сказала… Он и слушать не стал.
Явились к Кэт. Закурили, как всегда. Засмолили — хоть топор вешай! Кэт на гитаре бренькала. Культпросвет «козьи ножки» крутил, из рассыпного табака и газеты «Город и горожане». Потом пришел Кузя-хромоножка.
— Когда у тебя нога-то поправится, Кузя? — крикнул Осип сквозь гитарное бренчание Кэт.
— А когда рак свистнет! — радостно возгласил Кузя.
— Кузя, у меня есть бабло! — крикнул Осип.
— Бабло? Это классно! — крикнул Кузя в ответ.
— У Культпросвета тоже есть! — крикнул Осип.
— А-а-а! Превосходно! — крикнул Кузя.
— И у Белого есть! — крикнул Осип.
— Ну вы, пацаны, в натуре! — крикнул Кузя и сложил пальцы рогами.
— Кэт, перестань тренькать на своей балалайке! — крикнул Осип.
— Ну вы че, пацаны! Это ж музыка какая! — крикнула Кэт, не переставая фальшиво и нагло играть на гитаре.
Осип подсел к Культпросвету.
— Культ, ты…
Не договорил: в проеме двери стоял, колыхался, как ковыль в степи, Белый.
— Белы-ы-ы-ый! — заорал Осип.
— Бе-е-е-е-ес! — заорал Белый.
Обнялись.
— На шашлычки завтра пойдем? — выкрикнул Осип и сильно хлопнул Белого по плечу.
— Ты! Мне! Плечо сломал! — крикнул Белый и согнулся, схватившись за плечо и кривя бледное смеющееся лицо.
— Кэт! Хватит! — крикнул Осип. — Ты не Мария Луиза Анидо, блядь!
Кэт бросила гитару на диван, она соскользнула с дивана и шмякнулась на пол со звоном.
— Ты! Я из-за тебя гитару разбила!
Сидела на полу, уже хлюпала носом, гитару гладила, как кота живого.
— Ну, Бес он и есть Бес, — Белый сел рядом с Кэт на корточки. — А вот шашлычки — это хорошо. Пойдешь завтра с нами на Откос?
— Не пойду, — сказала Кэт, шмыгая слезным соленым носом. — Мне завтра в лазарет, на обследование, мать его за ногу.
Осип сел на край дивана рядом с Белым. У них в руках было по банке светлого пива.
— Белый, есть одно дело. Белый, а?
Белый сразу понял, печенкой почуял: будет денег просить.
— Белый, мне надо бабок… Я отдам…
Белый хлопнул себя пальцами о ладонь и свистнул.
— Так я и знал!
— Дурень…
Осип уже улыбался, потому что видел рожу Белого. Рожа Белого ясно говорила: ну дам тебе, одолжу, конечно, ну мы ж друзья, ну ясен перец.
— Я хочу пистолет купить, вот, — сказал Осип, радостно, глупо, счастливо, всеми зубами улыбаясь. — Он же и для нашей борьбы пригодится.
— Ядрена таратайка, пригодится, — сказал хрипло Белый и стукнул весело Осипа по плечу.
Как он покупал пистолет, я тоже знала. Видела. С рук, по-черному, в старом гнилом гнусном подъезде, у пьяного мужика, которому все равно было, что он продает, пистолет-то был краденый, а мужику лишь бы денег дали. Мужику дали краденый пистолет и сказали: вот, настоящий, дорого продай. Врете, какой настоящий, это же газобаллонный! — так подумал пьяница про себя, но говорить это ворам не стал, а под полу заховал и головенкой закивал: «Продам, а как же, и деньжатки верну, а как же, ребятишки, все путем будет, не волновайтесь».
