Николай Шипилов - Псаломщик
– Вот-вот! Христа ради! А я что говорю? – актерствовал Царь, проходя с чайником в ванную. – Церковь нынче бедна! А в былые-то, керя, времена, при императрице Елизавете, насельники самой Лавры жили не тужили! Каждому монаху, керя, ежедневно отпускались – заметь: бутылка хорошего кагору, штоф пенного вина, по кунгану меда, пива и квасу… – орал он оттуда. – Некий святой отец носил шелковые башмаки и чулки, на башмаках бриллиантовые пряжки в десять тысяч тех, те-е-ех еще рублей. Разве не так, керя? Гардероб с шелковыми и бархатными рясами занимал у него целую комнату, такую, как та, в которой ты сидишь! О нем говаривали: «Гедеон-то, Гедеон, а вот нажил миллион».
– Ты начитался дурных неотроцкистских пьес, жалкий актеришка… – говорил и я. Говорил громко, зная, что Алеша внимательно, как прилежный ученик, вслушивается во все наши разговоры. – Ты, может быть, и царь, Юрка, но священство выше царства.
– Ничего подобного! Это сам Поселянин про Гедеона писал, человек многоуважаемый!
– Вот потому вас, актеришек, и хоронили за церковной оградой, как самоубийц и нехристей! Слышите звон, да не знаете, где он! А это звон колокольный! По ком он звонит, колокол-то, а, керя?
– Да уж ладно тебе, демагог с досоветским стажем, тебе видней! Я же не принципиально, я так…
– Всякий труд, Юрка, достоин пропитания! А люди – они не святые, и потому всяк ответит за свое!..
– Да шучу я! Ты, Петюхан, становишься занудой! Хорошие деньги портят твой веселый и дружелюбный нрав, щен!
Следующий звонок был от Наташи Хмыз.
Наташа: «Здравствуй, Петенька, здравствуй, миленький, здравствуй, умница, здравствуй, понимальщик души моея!..»
Юра: – Эк, как она тебя цветочками обсаживает! А ведь ты еще живой!
Наташа: «… Здравствуй, суровый мститель за всех униженных и оскорбленных Святая Руси, здравствуй, мой единственный личный и национальный герой! Горе, о арахисовая халва моих дней, горе у меня! В Греции приспущен государственный флаг и объявлен траур: сегодня ночью в диком степном граде Китаевске, где по улицам ходит медведь на липовой ноге и с кобурой со Стечкиным под левой подмышкой, едва не был убит кирпичиной еще дореволюционного обжига предприниматель Иван Георгиевич Хара…»
Юра: Периодами говорит!
Наташа: «Ты, Петька, удивишься, но мне его жаль. Он лежит в военном госпитале и трудно, и болезненно думает, что его охраняет вся русская армия. Как ты думаешь: сходить мне к нему? Может…»
Юра: – Эх, как она, Наташка, тебе перлов-то наваляла – хоть в ломбард тащи!
Я: – Это она чтоб ты ревновал.
Юра: – Я и ревную. Суй ноги! – подставил мне к ногам тазик с парящей водой сам Царь. – Я туда вару из чайника налил! Не слушай врачей! Парь их, керя, они устали, а ты еще нужен нам, будущим покойникам!
Я: – Ты смерти моей хочешь… – понял я и погрузил ноги в тазик.
Наталья относилась к женщинам, от которых мнительным господам следовало бы держаться подальше. В ранней ее юности, в первый месяц после ее выпускного бала, я посвящал ей стихи:
… Тобою ночью куплен с потрохами,я на заре проснулся с петухами…
Но тому прозрению было добрых два десятка лет. Тогда Наталья нюхала мясистый воздух возле шашлычных, а нынче у ней сумочка от Louis Vuitton и брошь от Cartier. И беднее стать она бы уже не захотела. Закупать меня нынешнего в племенное стадо Наталье не было нужды, но дружбой со мной она, похоже, дорожила. Что ей в том?
«С тобой мне весело пожить и издохнуть в пасмурной атмосфере хлебного бизнеса…» – сказала она как-то.
Я отвечал, что нечего ей было выходить замуж за богатого и красивого Юрку Медынцева, что напрасно сотворили они этот досадный брак, что издыхать в неволе не собираюсь, и посоветовал ей исповедаться. Она нацепила золотой крестик и сочла, что этого ей достаточно, чтобы угодить Господу Богу, словно он командир подразделения, который взялся осматривать: у всех ли правильно пришиты подворотнички и вычищены сапоги.
Наташа: «… Может, он, Грека-то, перед… хм… этим… самым, где ты работаешь… отпишет мне лимончик? Погуляем в тиши. А вечером увидимся на съезде нищих, если, конечно, Грека мне ничего не отпишет из того, что украл. Я буду там с маэстро Шалоумовым. Не ревнуй. Он давно хочет с тобой познакомиться. Он говорит, что там, на этом съезде, будет зачитан Медынцевым очень интересный доклад. До скорой и нежной встречи, похоронная команда!»
– Слышал? Уже идет добрая молва о твоем моем докладе! Ах ты Натайска из насево Китайска! – одобрительно сказал Царь-Государь о своей бывшей жене. – Приходи, Натайска, сяй пить… Ходи-ходи… Ка-лясе-о-о…
Соскучился, видать, бедный, по огням рампы.
Далее позвонил батюшка Глеб:
О. Глеб: – Господи, помилуй! Господи, благослови! Здравствуй, Петр Николаевич! Тут, Петр Николаевич, снова казус, выручай: я – на разрыв! Такой праздник нынче, литургию надо отслужить, потом исповедовать одному человек сто, не меньше! Ты знаешь, что есть такие усердные, кто каждый день готов предстоять на исповеди по два раза! А потом у меня – двое крестин! Расчеты с клирошанами! Мне хоть разорвись, Петя. А произошло, Божьим попущением, следующее… Ох, грехи наши тяжкие! Господи, помилуй! Слушай. Как-то в морг привезли убитого парнишку лет пятнадцати. Пришли родные – плачут, божатся, грешные, что это их сын-студент. По плавкам, говорят, его опознали. В морге им Дима-судмед и вся медбратия объясняют, что возраст не совпадает: тот юноша, а этот, судя по всему, отрок! А те все плачутся: наш он, и плавки, дескать, наши: вот же они! Вот тут узор, вот тут штопка! Так и увезли тело, похоронили на родине – в Копылихинском районе! Ты над ним Канон читал – помнишь? Копылихинский район, село Кавдыбиха! Ты и снарядил его в последний путь. Да вот боюсь, не последним он оказался!
Я: — Не томите, батюшка! Раскопался, что ли?
О. Глеб: – Терпения наберись, чадо! Через неделю, милый Петя, началось: явилась еще одна родственница. У нее пропал сын, пятнадцати лет отроду. Ушел, говорит, на озеро купаться и не вернулся. Женщину с грехом пополам, елейными уговорами умаслили, отправили домой. А еще через неделю прибежали те, первые родственники! На колени пали перед Димой-то, судмедом! Ой, прощеньица просим! Оказалось, что их убитый студент пришел домой ровно на сороковой день после своей мнимой смерти. Как раз к поминкам! С порога говорит: «Здравствуйте вам!» Сел к столу и давай уписывать кутью! Старушки так и попадали под стол! Господи, помилуй!
Мне показалось, что батюшка едва сдержал смех, он долго сопел, стонал и охал.
– Он, оказывается, пошел пива попить, там встретил своих студентов и уехал с ними в экспедицию аж на Селигер. Что теперь? Дома у студента – паника! Родственники примчались в бюро судебной медицины и просят аннулировать справку о смерти. «Убитого» отчислили из академии, в ЗАГСе аннулировали его паспорт и начисто вычеркнули из списка живых. А его девушка успела выйти замуж. Нравы! Что делать? Ладно, уж так все Господь устроил! Им самое главное понять: что делать с могилой, где другой человек… А нам с тобой – снова да ладом… Стар я сделался! Голова, Петя, не выдерживает! Они мне зачем-то звонят, просят, чтобы я приехал: молитва, мол, ваша получилась безадресная, до востребования! Прости Ты их, Господи! А у меня, ты знаешь, ни минуты свободной. Сам захворал, кабанчикам корму наварить надо! Это что же творится-то, отцы небесные, Матушка-заступница! Слушай дальше…
Я не заметил, как заснул в тепле этого своего вороньего гайна.
Утро во?рона, ночь во?рона, век во?рона …
21
… В простудной хвори я уплывал на легком челночке, да вдоль береговой линии жизни, да в обратную сторону. К мерцанию углей угасающего костра…
Струилась, пестрела гольянами перед глазами речонка моего детства.
Она не журчала, а просто текла, потом пропадала за колючей изгородью склада взрывчатки, называемом «аммоналкой». Речонка исчезала за колючей проволокой, пропадала и никуда уже не шла среди отлогой супеси склонов. Она укрывалась в запретной зоне до нового половодья. Названия у нее не было и уже не будет. Ее звали «наша речка» – и все.
Я приставал к берегу. С деревянных мостков, по которым не разойтись двоим, как с капитанского мостика, я смотрел на пологий скат берега.
А с вершины холма смотрел на меня пустой дом еще живого блаженного Спири. Он казался мне бородатым великаном. При этом он по-детски не выговаривал «эр». В его тяжелую ладонь вошла бы моя голова с ушами вместе. Лицо его было розовым и неоглядным, как цветущее поле гречи. Лицо блаженного было таким розовым и неоглядным потому, что стлалось широко, далеко, переходило в лысину и лишь у самой спириной потылицы, как гречишное поле, обрывалось. При этом оно окаймлялось зеленой, как мох, опушкой седины. Синие студеные озерца-близнецы – это Спирины глаза. Таков был богатырский мир его лица. Дом блаженного и колодец с журавлем стояли за речкой, на отшибе поселка. Одинокая береза, которая изогнулась стволом, как латунный подсвечник, в его ограде.
